Федор Кравченко - Семья Наливайко

Странно. Я стал завистлив, как Костя. Этого еще не хватало! Неужели я в самом деле так беспомощен?

Наташа и Степа лукавили. Хорошо, они все-таки узнают, что я не глупее их. И я сказал, собираясь уходить:

— Ладно, пойду писать листовки. Хоть это я лучше вас знаю.

Степа сопел. Он не очень церемонился со мной. Но Наташе было неловко. Она сказала:

— Не горюй, Андрей. Поправишься — снова будем вместе работать.

Так и сказала: работать. Трудно было удержаться от смеха. Она все-таки потешная девушка.

Я сказал:

— Пока я поправлюсь, война кончится.

— Так это же хорошо! — воскликнула Наташа. — Думаешь, что война — самое интересное дело?

Я хотел крикнуть: «Дура!» — так оскорбили меня ее слова. Она говорила со мной, как с человеком, который способен только думать о войне. Как будто я не воевал.

Но тут же я покраснел. Чего стоили все мои подвиги по сравнению с тем, что делал наш Сорочинский Тарас Трясило. Ведь гитлеровцы боялись его, как черта…

Уходя, я прислушивался: думал, что Наташа окликнет меня. Но, кажется, она и Степа рады были, что отделались от калеки.

Как не похожа Наташа на Нину! Мы с ней постоянно ссоримся. Она придирчива, сурова. Правда, иногда и в ней пробуждается озорство. Мне кажется, что до войны она была совсем иной.

Я вернулся так скоро, что тетка удивилась и встревожилась. Не случилось ли чего-нибудь? Заметив, что я занялся листовками, она нарочито громко вздохнула. Я молчал. С тех пор как умер дядька Никита, она постоянно вздыхала. Мне было жаль ее, но чем же я мог утешить свою бедную тетку? Если я заговаривал с ней о Грише, она кричала: «Не говори мне про него, окаянного! Я его своим молоком вспоила, вынянчила, а он кинул меня…» Стоило сказать, что Красная Армия скоро освободит нас всех, как она снова: «Что она освободит? Наши трупы? Разве мы доживем до этого?»

Я решил молчать. Тетка долго глядела на исписанные листы бумаги. Потом перевела взгляд на меня. Глаза у нее были злые и мохнатые, как шмели.

— Для чего ты все это пишешь? — возмутилась она. — Надо бить их, стрелять их надо, проклятых, вешать. А ты бумажки пишешь! Калека несчастный!

У меня задрожали руки. Я с трудом сложил листовки. Что я мог ей сказать? Ведь она сама хорошо знала, что Полевой не принимает меня в отряд.

Вечером я отдал листовки Наташе. Она сказала, явно преувеличивая мои достоинства:

— Здорово как получилось. Мне так никогда не сделать.

Я понимал, почему она так великодушна, и сказал, стараясь задеть ее:

— Ты самые лучшие листовки воткнешь где-нибудь под застреху и побежишь… И никто никогда их не прочтет.

Лицо Наташи потемнело, но она ничего не сказала. Молча забрала листовки и вышла.

Жила Наташа по соседству с нами, в маленькой землянке, которую она со Степой вырыла для себя…

Я вышел вслед за ней. Тетка Варвара, наверное, подумала, что я ушел к Наташе. Но я больше не видел нашу соседку в тот вечер. До сих пор даже вспомнить страшно, где я побывал ночью. Действительно, я стал кротом. А крот, как известно, не видит, куда ведет его нора. Правда, у него слух отличный, но и я ведь не глухарь…

На следующий день я сидел на нашей горе, любуясь степью. Как она все-таки хороша! Не верилось, что там, в долине, где чернеют руины станции, хозяйничают фашисты. С сильно бьющимся сердцем я смотрел на железнодорожную линию, прятавшуюся в дымчато-серебристом кустарнике. Я уже заметил Наташу и Степу, взбиравшихся на гору, когда из кустарника показался поезд. Никогда еще я так не волновался, как в ту минуту.

Наташа окликнула меня, но я не слышал ее даже в тот момент, когда она схватила меня за руку. Не подумала ли она, что я сошел с ума?

— Ох, Андрей, что с нами было! — заговорила Наташа, ласково теребя меня, вроде мы и не ссорились. — На рынке полиция листовки нашла. Началась облава, а у меня еще штук десять. Да куда ты смотришь? Слушай, что я говорю. Оцепили они базар и начали искать. Смотрю на Степу, он бледный-бледный. Хотел, как воришка, вырвать у меня сумку с листовками и убежать. А я прогнала его. Не хватало ему еще засыпаться. Тут ко мне подходит дочь старосты — такая долговязая, рыжая… Всегда она со всеми торгуется и кричит, батькой пугает… Да что же ты не слушаешь, Андрей? Подходит ко мне эта самая Старостина дочка и спрашивает: «Шо, воришка, хотел сумку выхватить?» — «Ага», — говорю, а сама листовки ей в корзинку сую. А она смотрит на Степу и кричит: «Вора, вора ловите!» А полицай говорит: «Не до вора нам, фрейлен…» Я в толпу юркнула и побежала за Степой. Уже издали слышала, как кричала Старостина дочка. Видно, у нее листовки нашли…

Внезапно над железнодорожной насыпью поднялись клубы дыма, пронзенные брызгами огня. С запозданием донесся грохот. Черные обломки медленно поднялись вверх и снова погрузились в темную массу дыма…

Я сказал Степе и Наташе:

— А ну, удирайте скорее, а то с такими бегунами, как вы, еще попадешь к фашистам в лапы!

Они смотрели на меня, как на сумасшедшего. Потом Наташа догадалась, в чем дело, и начала топать ногами. Никогда еще не видел я ее такой исступленной.

— Ты… ты один? Как ты смел без нас? — прошептала она, почти плача. — Я пожалуюсь Полевому, что ты…

Пришлось успокоить ее:

— Полевой все знает. Не я это сделал, а его хлопцы. Куда мне! Я им только взрывчатку дал.

Снова наступила осень, а вслед за ней незаметно пришла зима. Мы знали, что Красная Армия продолжает наступать, и с нетерпением ждали того дня, когда она придет и в наши края.

А война, как страшная метель, все еще бушевала над землей.

Гитлеровцы пытались окружить лес, чтобы полностью ликвидировать отряд Тараса Трясило. Наташа сказала, что мы все должны немедленно «перебазироваться». Куда? На этот вопрос она отвечала сурово: «Куда надо, туда я вас и отведу…»

В том же лесу скрывалась ее старшая сестра Степанида с дочуркой Катрусей. Муж Степаниды погиб (он был в отряде Полевого). Сама Степанида готова была уйти к партизанам, надо только «перебазировать» Катрусю к свекрови, в село Яруги.

И вот мы все: Наташа, Степа, я, тетка Варвара и Степанида с Катрусей, сшив дорожные мешки, отправились в путь. Несколько часов шли почти молча… Только изредка, когда вьюга усиливалась, тетка Варвара озлобленно выкрикивала:

— Хотя бы замело уже так, чтоб нам и света божьего не увидеть! Сколько же можно мучиться?

Степа рассказывал о своей школе, вспоминал стихи, но вскоре тоже умолк. Иногда он спрашивал: когда же наконец покажутся Яруги? Он не мог понять, зачем надо идти в какое-то далекое-далекое село, если Катруся и в лесу жить привыкла. Наконец Наташа объяснила сердитым голосом:

— Хворает она. Или ты этого не понимаешь?

Маленькая Катруся внезапно оживилась. Яруги она не помнила, но ей рассказывали об этом селе. Там живет бабушка, не раз звавшая ее в гости до войны. Теперь наконец внучка увидит ее — свою бабушку Марфу. Старуха сберегла для внучки вишневое варенье, а Степа ничего не получит, потому что он не хочет идти в Яруги.