Борис Порфирьев - Костер на льду (повесть и рассказы)

Я растирал себя вафельным полотенцем, приговари­вая в такт движения рук:

— Я выдержу! Я выдержу! Я выдержу!

Возвратившись в палату, я отдал свой табак Во­лоде:

— Ша! С сегодняшнего дня не курю. Буду просить— не давай.

— Есть не давать,— ответил он в тон.

— Володька,— сказал я.— Мы должны выдержать.

— Ну, чего ты это... Приходится терпеть — война...

— Ты прав.— Я вздохнул и попытался отогнать от себя мрачные мысли.

Он сменил мне компресс:

— Что, брат, не везет?

— Не везет.

Мы помолчали.

— Володька,— сказал я,— вот лежу и думаю: есть вещи, которые не зависят от нас.

— Война?

Я покачал головой:

— Нет, я не об этом. Я согласен сделать, что угодно, но... ничего не меняется от этого. Вот, например, темпе­ратура... и эта... чертова... гангрена... Неужели человек... бессилен?..

— Ты победишь,— сказал он.

Видимо, я все-таки здорово ослаб, потому что у меня выступили слезы.

— Ты иди,— сказал я.— Мне надо немного вздрем­нуть.

Он понял меня и, снова сменив мне компресс, ушел.

Голова моя пылала и мысли расплывались. Иногда я проваливался в небытие. И всякий раз, открывая гла­за, я видел рядом с собой Володю Я вяло улыбался ему и кивал головой:

— Иди.

Вечером, вытащив у меня из-под мышки термометр, он весело воскликнул:

— Ну, вот, видишь! Ниже стала! Уже тридцать девять.

Я сделал вид, что поверил ему.

Так длилось несколько дней. Я терял сознание, при­ходил в себя, отвечал на вопросы врачей, обменивался словом-двумя с Володей, немного ел, принимал стрепто­цид и снова забывался.

Как-то, очнувшись, я услыхал шепот своего соседа по койке:

— Тише ты, дура. Не буди Сашку.

Играли в домино. Я слышал слабый стук костяшек. Коптилка тускло освещала стену, в которую упирался мой взгляд.

— Тише, говорю тебе.

— Да,— протянул другой голос,— жалко Сашку, хороший парень. Все-таки глупо устроена жизнь: хоро­шие люди чаще умирают, чем плохие...

— Не каркай.

— Каркай — не каркай, его песенка все равно спета.

— Ты, чертова кукла!— зашипел на него Володя, отбрасывая табуретку.— Посмей еще раз сказать, что он умрет, я из тебя котлету сделаю!

Я услышал легкую возню, шепот; слезы заволокли глаза, и я потерял сознание.

Я не знал, сколько времени пролежал так, во вся­ком случае, очевидно, долго, потому что однажды обна­ружил рядом с собой Ладу, которая приходила только по воскресеньям.

Она взяла мою руку и, глядя лучистыми глазами, сказала:

— Саша, я принесла вам мандарины.

— Давай, брат, поешь,— добавил из-за ее спины Володя.— Ты же обещал сделать все, что от тебя за­висит.

Я слабо улыбнулся.

— Какой официальный тон. Ты не переквалифици­ровался в доктора?

— Я переквалифицировался в надсмотрщика над подопытным кроликом, который не хочет есть добро­вольно.

— Фантазия из тебя так и прет. Молодец.

— Помалкивай. Ешь мандарины...

Лада очистила один и положила мне в рот прохлад­ную сочную дольку.

Съев ее, я сказал:

— Я бы лучше закурил.

— Вы видели еще такого олуха?— развел руками Володя.— А в футбол ты сыграть не хочешь?

— Хочу.

— А если хочешь, так ешь. Твой путь на футбольное поле лежит через мандарины.

— Через целые мандариновые рощи,— вставила свое слово Лада, кладя мне в рот новую дольку.— Не уны­вайте, Саша. В мире куча великолепных новостей. Все страны восхищаются нашими успехами. Вон английский король поднес Сталинграду почетный меч.

— И на том спасибо, раз на большее они не спо­собны,— усмехнулся я.

— А правда, мальчики,— сказала оживленно Ла­да,— год назад только и разговоров было: когда от­кроется второй фронт? А сейчас никто не говорит. Утром встаем и знаем: сегодня опять «В последний час» будет! А когда нет — удивляемся.

— Да,— сказал я.— Я это в декабре еще заметил. Просто в привычку вошло. А когда нет — думаешь, на­печатать не успели.

— Все хорошо, Саша. И вам пора поправляться.— Вдруг Лада всплеснула руками:— Знаете, что я вчера увидела в столовой? Недоеденную тарелку супа! Толь­ко подумать: недоели!— и, видимо, решив, что это не произвело на нас впечатления, сообщила:— Ходят упор­ные слухи, что скоро увеличат паек.

Потом улыбнулась:

— А пока больные должны питаться мандари­нами.

Я поймал ее руку и поднес к губам:

— Вы — изумительная, Ладочка.

— А костылем не хочешь?— шутливо спросил Володя.

Не спуская с него глаз, улыбаясь, я отыскал другую Ладину руку и поцеловал.

— Повяжи свою голову полотенцем. Будешь очень похож на Отелло.

— Когда выздоровеешь, между нами состоится дуэль.

— Я уже выздоровел.

— Лада, давай нам пистолеты,— сказал Володя.

— Я вам лучше дам по мандарину.— Она снова положила мне дольку в рот.— Знаете что, мальчики, кончится война, и давайте все вместе уедем на юг, в мандариновые рощи. Мне так хочется, я никогда не бывала на юге...

Я смотрел в ее худенькое лицо с синевой под гла­зами и думал, что ей не меньше, чем нам, необходим отдых. Да, скорее бы разбить врага и наладить жизнь, чтоб можно было наших любимых избавить от тех не­вероятных тяжестей, которые легли на их плечи! Вот она — девчонка, студентка, ничего не знавшая, кроме книжек, сидит передо мной. Что ей пришлось вынести в этой проклятой блокаде! Ломтик хлеба на весь день, согнутая над микроскопом беспомощная спина, обще­житие, в котором замерзает вода и бегают крысы... Ка­кой ценой она достала эти мандарины зимой сорок третьего года в Ленинграде?..

Этот день оказался для меня переломным. Наутро я уже сделал зарядку, но обтереться снегом не дал мне Володя. Он просто-напросто схватил меня за плечи и оттащил от окна. Однако через несколько дней он уже сам растирал мои плечи полотенцем. Чем лучше я себя чувствовал, тем больший аппетит появлялся у меня. Как раз в это время повысили наш паек, и я, пожалуй, не испытывал голода. Иногда нам удавалось вырваться на улицу, и мы скидывали пижамные куртки и рубашки и не жалели снега. Тела наши становились багровыми и наливались силой. Вскоре мне сняли гипс с руки.

Электрический свет и радио мы уже принимали как должное.

Однако враг упорствовал. Обстрелы были еще более жестокими, чем прежде. Говорили, что особенно достает­ся Кировскому заводу и «Треугольнику». Лада, по-моему, работала как раз в том районе. У меня сжималось сердце от ужаса и тоски. Но я ничего не говорил Володе и с остервенением натягивал на голову науш­ники.

Однажды, когда я лежал и слушал, как Яхонтов читает вступление к «Медному всаднику», и смотрел на тающие на мартовском солнце сосульки, ко мне подошел профессор и, ткнув меня в нос, заявил:

— Ну, Саша, с меня бутылка коньяку. Приезжай после войны — буду твоим должником.

Я торопливо сдернул наушники и спросил: