Борис Порфирьев - Костер на льду (повесть и рассказы)

Противник сидел в противоположном углу. Встретив на улице, я бы его, конечно, не узнал. Но здесь, на рин­ге, он очень походил на свои портреты. Даже было удиви­тельно, что он не изменился. На его переносице белел шрам — память о схватке, в которой он уступил звание абсолютного чемпиона страны. До этого он был непо­бедим. Он выигрывал все встречи в Чехословакии, Фин­ляндии, Норвегии, Дании, Польше. Побили его в три­дцать восьмом осенью, когда я начинал второй курс в институте. Помню, мы много об этом говорили с друзьями.

Обо всем этом я рассказал в перерыв Ладе.

В следующий раунд все было по-прежнему. Парень не хотел висеть ни на канатах, ни на противнике. Он шел напролом. Никто не ожидал, что он продержится так долго против Старика, как любовно звали бывшего чем­пиона. Многие аплодировали молодому. Но вот Старик неожиданно ударил коротким ударом снизу в печень, и парень свалился на брезент. Удар был до того стреми­телен, что Лада его даже не заметила. Она испуганно схватила меня за руку. Однако я-то знал, сколько встреч Старик кончал своим знаменитым апперкотом в печень.

Парень грохнулся, и в зале наступила тишина.

Это был нокаут...

Я поймал себя на том, что сижу сгорбившись, опу­стив плечи, и смотрю на опустевший ринг, освещенный юпитерами.

Очевидно, чтобы замять замешательство, возникшее из-за моего молчания, Лада сказала:

— Давай еще посидим. Зачем с твоей ногой тол­каться в раздевалке.

Я словно вернулся из другого мира.

— Да, — сказал я, — давай посидим.

Позже, когда мы одевались, она произнесла задум­чиво:

— Володя, наверное, тоже любил бокс.

Первый раз за весь вечер было произнесено его имя.

Я ответил торопливо и горячо:

— Не мог не любить. Он был настоящим парнем.

Все так же задумчиво она сказала:

— Как странно, мы были с ним такими близкими, собирались пожениться, а ведь совершенно ничего не успели узнать друг о друге.

— Потому, что в этом не было необходимости. Вы знали большее: душу друг друга.

Она ничего не ответила.

Когда она, наклонившись, застегивала ботики, до моего слуха донеслись слова:

—...Нет-нет, Старик случайно попал. Он привез на «виллисе» генерала. Их часть стоит где-то под Москвой. Вот генерал и отпустил его на день.

— Он всю войну под Москвой провел?

— Тю-ю!.. Шрам-то видел?

— Видел. Это ему в тридцать восьмом досталось.

— Тю-ю!.. Вполовину меньше тогда был. Забыл, что ли?

— То-то он показался мне уж больно большим.

— Ну, еще бы. Он под Волоколамском чуть не сы­грал в ящик. По старому шраму немецким осколком попало.

Я чувствовал, как постепенно краснею...

И уж совсем, как пощечина, меня ударили слова:

— Вон молодой-то идет. Смотри, в солдатской шинелке. Тоже фронтовик.

Я круто обернулся. По вестибюлю, продираясь сквозь толпу, шел противник Старика, окруженный друзьями. Среди них были и рядовые, и офицеры, но не было ни одного не в шинели.

Я стиснул трость. К черту! Ни для кого не было привилегированного положения! Довольно ныть! Надо браться за дело. Хватит, насиделся на бабьей долж­ности. Надо завести боксерские перчатки, футбольный мяч, диск — все, что угодно... «И—раз, и — два»—тоже нашел занятие! Если нельзя вернуться на фронт, так вернись хоть к спорту!..

— Ты готова? — спросил я Ладу. — Идем?

На улице сыпал мелкий дождь пополам со снегом. Лада поежилась и подняла воротник пальтишка.

— Саша, может быть, ты сразу в гостиницу?

— Ничего, не заблужусь.

Она улыбнулась едва заметно, задумчиво:

— В Москве заблудиться трудно... Но как твоя нога?

— Ничего. Сейчас ей это только полезно. Я и так что-то последнее время ослабил нагрузку.

— Тогда идем в метро.

Странно было спускаться на эскалаторе. Я пошутил:

— В Москве мне жить противопоказано.

— Почему?— не поняла она.

— Да потому, что моя нога совсем отвыкнет ходить из-за таких штук, — я показал на эскалатор.

К платформе подкатил голубой поезд. С шипением открылись двери. Вместе с толпой мы вошли в вагон. Большинство вошедших, судя по разговору, возвраща­лось из театра. Говорили о балете. Мы молчали. Веро­ятно, каждый из нас думал о своем.

Поезд замедлил ход. Вскоре яркий свет ударил в гла­за. Я посмотрел в стекло, перед глазами промелькнули золотые буквы по красному фону, но я не успел их свя­зать в слово. Пятью минутами позже длиннейший эска­латор вынес нас наверх. По-прежнему сыпал надоедли­вый дождь вперемешку со снегом. По-моему, рядом бы­ли трибуны большого стадиона. Лада взяла меня под руку:

— Осторожно, здесь всегда скользко.

Мы спустились по протоптанной в снегу тропке.

— Может, подождем трамвай? — предложила Лада.

— А нагрузка для ноги? — невесело пошутил я.

Мы перебрались через канаву и пошли по аллее, раз­брызгивая месиво из снега и воды.

Лада спросила:

— Перейдем на асфальт?

— Одно и то же. Одно и то же, — на этот раз оч­нулся я.

Я посмотрел на Ладу, но под деревьями было темно, и черты лица ее расплывались.

Когда мы дошли до ипподрома, я узнал скамейку, на которой утром познакомился с замечательным чело­веком. Прежде говорили: человек человеку волк. А я на своем пути ежедневно встречаю друзей. Я хотел поде­литься этой мыслью с Ладой, но подумал, что тогда придется рассказывать о зяте старика. Нет! Не нужно никаких ассоциаций, напоминающих ей о Володе.

Навстречу, позвякивая, шел пустой трамвай.

—Твой номер, — сказала Лада. — Обратно поедешь на нем.

— Я уже знаю, — сказал я. Это опять напоминало мне о старике. «Причем ведь все это делается беско­рыстно», — подумал я.

Лада шла медленно, видимо, боясь за мою ногу, об­ходила каждую лужу. Когда нас обгоняли прохожие, она останавливалась и уступала дорогу. С левой руки были маленькие каменные домики. Перед каждым из них темнел палисадник. Все домики выглядели одина­ково: острые крыши, узкие длинные окошечки.

— Ты сколько дней можешь задержаться в Москве?

— Дня два-три.

Больше до самого ее дома мы не проронили ни сло­ва. У подъезда Лада остановилась. Было очень темно. Напротив серел силуэт большого дома. Направо про­стирался пустырь. Дождь и снег не прекращались.

Лада взяла меня за лацканы шинели и посмотрела мне в глаза:

— Саша, Саша! Ты только пиши!

Мне хотелось закрыть ее полой шинели, хотелось защитить от всего — защитить так, чтобы все житей­ские бури прошли мимо нее. Но не было такой защиты, не было таких слов...

Она прижалась ко мне, и я почувствовал, как вздра­гивают ее плечи.

— Не надо, Лада, не надо. Слезами горю не помо­жешь.

— Я знаю, — сказала она, вытирая щеки носовым платком.— Ведь я среди людей, которые не знали, какой он был. Ты один его знал... Мне его мать написала, что­бы я приехала к ней... Но кто я для нее? Я даже не была его женой.