Борис Порфирьев - Костер на льду (повесть и рассказы)

Любовно прижимая плоский тяжелый сверток к гру­бому сукну шинели, я продолжал свое путешествие по городу. Дорога меня вывела на Тишинский рынок, от названия которого на меня пахнуло седой стариной. Ока­зывается, здесь можно было купить с рук все, что угодно. Я потолкался немного, купил для Лады подвернувшуюся зеленую кофточку и стал выбираться из толпы. У выхода меня ткнул в бок заросший волосатый мужчина. У него были две фанерные коробки с трубочным табаком. Вспомнилось: в детстве у меня была красивая коробка из-под печенья; на ней был нарисован белый медведь на голубой льдине, а внизу написано синими буквами «Эй­нем». Из любопытства я взял табак в руки. Перед гла­зами возникла трубка Петра Васильевича; за ней вы­плыла другая. Чья? Я долго вспоминал. Ну, конечно, старика, который устроил меня в гостиницу!

Через минуту был произведен обмен ценностями: волосатый получил деньги, я — табак. По-моему, мы оба остались довольны.

Когда я развернул эти коробки дома и поставил их симметрично рядом с диском, мне стало удивительно весело. Тут же я положил шерстяную кофточку. Все-таки до чего приятно делать подарки! Гораздо приятнее, чем получать! Я посмотрел на диск и рассмеялся: «Очевидно, тебе приятно делать подарки, не только другим, но и себе?» Я взял диск со стола и взвесил его на руке.

— Милый будущий друг, — прошептал я вслух.

Это было уж совсем глупо. Однако я не мог остано­виться:

— Дружок ты мой маленький! Мы сразимся с тобой? А?.. Как ты думаешь, кто кого?..

Но это настроение как рукой сняло, когда я увидел Ладины печальные глаза. Однако она больше не пла­кала. Она очень спокойно говорила о Володе, переска­зывала его письма с фронта; мы вспоминали госпиталь, их дежурства у моей койки.

Когда я расставался с ней, мне показалось, что она была спокойна. К подарку она отнеслась равнодушно и только сделала вид, что обрадовалась. Мы обещали друг другу писать. Она проводила меня до трамвая. Поцеловала в щеку, и я уехал.

Ночь я провел без сна. А утром, дождавшись, когда Петр Васильевич уйдет по делам, поднялся. Неожиданно я обнаружил себя перед зеркалом в умывальной ком­нате. Одна щека была выбрита, на другой подсыхала и лопалась мыльная пена. Я вздрогнул и словно очнул­ся. Торопливо добрившись, спустился пообедать. Потом положил диск в пустой вещмешок.

Все было в порядке.

Я посидел за столом, сжав голову руками и бессмыс­ленно глядя на чернильный прибор. Подвинул лист бумаги и написал записку Петру Васильевичу. После этого положил на его подушку одну из коробок с таба­ком и прикрыл ее запиской.

Надев шинель, я закинул на плечо вещмешок и взял в руку палку.

Внизу я отыскал парня с пустым рукавом и сказал ему, что уезжаю.

— Передай, пожалуйста, своему отцу, — сказал я, подавая коробку с табаком. — Подарил бы и тебе, да ведь обидишься. — Я хлопнул его по плечу.

Он встал и хлопнул меня в ответ.

— Обижусь.

— В том-то и дело.

— А ты на моем месте не обиделся бы?

Я рассмеялся.

—Ну, вот, — сказал он.— Видишь этого типа? Вон— сидит в пыжиковой шапке. Сотню мне сейчас давал. Я чуть не въехал ему в зубы.

— Осторожнее на поворотах.

— Да и то уж даю тормоз. Ну, так что, уезжаешь?..

— Да.

— Ну, бывай здоров. Заходи сюда в любое время, когда приедешь в Москву.

— Спасибо. Ну, большой поклон отцу.

— Бывай! Счастливо!

Мы пожали друг другу руки. Когда я обернулся в стеклянных дверях-вертушке, он стоял в вестибюле и весело смотрел на меня. Я отправился в метро.

На платформе колыхалась толпа. Видимо, только что пришел поезд. Был час пик. Но не было смысла пережи­дать. Меня втолкнули в вагон. На следующей остановке в дверь протискались двое мальчишек. Я потеснился и освободил им место.

— Фронтовик, — шепнул один другому.

— Бывший, ребята, бывший, — улыбнулся я. — Куда держим путь?

Они ехали в кино.

Я порылся в кармане и вытащил книжку билетов метро.

— Держите, мне больше не понадобятся.

— Вы уезжаете из Москвы?

— Да.

— Возьмем? — спросил один.

— Возьмем, — согласился другой.

Я спросил, какую картину они собираются смотреть. «Пархоменко»? Видел ли я ее? Как же! Там еще есть такая песенка: «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить, с нашим атаманом не приходится тужить».

— А вы один доберетесь? Может, вас проводить до вокзала? У нас есть время.

Я шутливо натянул кепку на нос малышу.

— Ну, что ты. Доберусь.

— Нам все равно в ту же сторону ехать.

В центре выходили почти все, и меня чуть не вы­толкнули из вагона. Потом толпа швырнула меня обрат­но, прижала к стене и оттерла от ребят. Кто-то ударил по моей ноге. От боли я закусил губу и вцепился в поручень.

Когда подъезжали к Курскому вокзалу, у меня из-под руки вынырнули оба дружка.

— Ну, как жизнь? — спросил я.

— Подъезжаем.

Они вышли со мной на платформу.

Я похлопал одного из них по плечу.

— Поезжайте с обратным поездом.

— Нет, мы вас проводим.

— Поезжайте, поезжайте.

Ребята переглянулись и решили остаться. Мы по­прощались.

Эскалатор был пуст, поднимался я один. Через пло­щадь шел медленно. Рычали автобусы и грузовики.

Пощелкивали дуги троллейбусов, озаряя- провода голу­быми вспышками. Гудели паровозы.

Когда я поднимался в вокзал, из дверей вышел со­провождаемый толпой военных седой генерал. Я весь собрался и едва не поднес руку к виску. По-моему, гене­рал это заметил, потому что я видел, как улыбка сколь­знула по его лицу.

В зале ожидания стоял гул. Я взглянул на часы. До отхода поезда еще оставалась уйма времени. Я прохо­дил из зала в зал в поисках места. Шел медленно, опи­раясь на палку, и не сразу понял, что кто-то меня окли­кает. Я обернулся и встретился взглядом с женщиной в старенькой телогрейке; она держала на руках спящего ребенка.

— Смотрю, второй раз проходите мимо. Садитесь. Наденька, уступи место бойцу. Видишь, он с палочкой.

А буквально рядом сидел мой ровесник и, как мне показалось, с наглой улыбкой наблюдал за нами. От этого взгляда меня начал бить нервный озноб. Я с не­навистью взглянул на его холеное лицо, на его желтое полупальто, сшитое из материала под замшу, на блестя­щую коричневую высокую шапку, на клетчатый шарф, завязанный пышным узлом. Я втиснулся на место, осво­божденное девочкой, и сказал ему сухим дрожащим голосом:

— А сейчас молодой человек освободит место ре­бенку.

Он молча нагло смотрел на меня.

— Ты! Пижон в бабьем шарфе! Не слышишь?! — взорвался я.

Не вставая, все так же глядя на меня, он сказал:

— Своим хамством вы позорите шинель, которую надело на вас государство.

Я схватился за палку.

Только тогда он поднялся и, сдув несуществующую пушинку с широкого плеча, пошел прочь. Я смотрел, как он идет походкой уверенного в себе человека, дер­жа в пальчиках оранжевую папку-портфель.