Валерий Рогов - Нулевая долгота

Бусыгин кричит:

— Не сорвись!

— Я не боюсь высоты! — хвастается Сережка. Спрашивает: — Ну что, закреплять?

— Чуть пониже, — командует Бусыгин. — Еще ниже… хорош! Давай сюда!

«А что, и вправду здорово!» — радуется Бусыгин. Проволока едва заметна, как паутинка, и впечатление такое, что пирамидка с крошечной звездочкой действительно стоит на твердом основании.

— Ну как? — кричит с верхотуры Сережка.

— Здорово! — отвечает Бусыгин.

Он ждет племянника у родника, у журчащего, искрящегося ручейка под старой ветлой. На душе светло и радостно. Все-таки доброе дело сделали. Подбегает запыхавшийся Сережка.

Он в восторге:

— Ну, дядь Миш! Вот это да! А то нет?! Точно!

Бусыгин обнимает его за плечи, крепко прижимает к себе. У него наворачиваются слезы. Он стесняется племянника, а потому крепко держит его в своих жестких объятиях.

А Сережке будто этого и надо: он уткнулся дяде в шею, затих и целует его.

— Ну ладно, идем, малыш, — вытирая ладонью слезы, говорит Бусыгин. — Ладно… все хорошо… немного расчувствовались. А ты — молодец!

Три часа пополудни. Солнце сияет вовсю и так ослепительно, что невозможно на него взглянуть. Снег размяк, отсырел, сочится блесткой талью. Они идут по глубоким водянистым колеям, продавленным утром «уазиком», и чуть ли не с каждым шагом увязают в мягкой, вязкой земле. Сережка то и дело оглядывается. Издали подвешенная позеловская пирамидка выглядит колоколом.

— Как колокол! — восторгается Сережка. — Правда ведь, дядь Миш? А то нет?! Все сбегутся глазеть-то! Точно!

Но Бусыгин сосредоточенно молчит. Он думает. И странно — ни о чем конкретном, а как-то сразу обо всем, о своей жизни, вообще о жизни человеческой: как бесконечна она и как быстротечна, как бывает радостна и как горька…

У него на левом плече — увесистый, неудобный мешок с инструментами и церковной плиткой. Ему тяжело, он устал. Мысль его начинает сосредоточиваться. Он уже думает, что не надо было красть плитку: это наверняка закончится неприятностью. Теперь бы, конечно, он поступил иначе, но именно теперь и трудно исправить содеянное.

«Но как же быть? Как же?! Как исправиться?» И тут его пронзает: просто отказаться от наживы и отдать украденный кафель в музей. И от этого покаянного желания сразу на душе светлеет; он облегченно, даже со стоном вздыхает, будто сбрасывает с себя непосильную ношу.

А Сережка идет беззаботно и весело. Под мышкой у него — деревянный крылатый ангел, который никак его не отягощает. На душе — и легко, и ясно. Раскаиваться ему не в чем. А думать — вроде и не думается. Но всей своей здоровой молодой плотью он ощущает, как хорошо, как привольно, как радостно ему живется в родных просторах!

А между ними, соединенный руками, — железноузорчатый крест с маленькой пластиной, сверкающей словно зеркальце, похоже, во имя «всех скорбящих радости», — память о матери и бабке.

1982

Валентин Афанасьевич Колядкин — актер. Не заслуженный, тем более не народный. Вообще почти неизвестный. Актер театра, хотя снимается и в кино. Но всюду — на малозаметных ролях.

Ему уже тридцать семь лет. Из них девять он — профессиональный артист. Талантлив Колядкин или нет? Так просто не ответишь. Рюрик Михайлович Гартвин, главный режиссер театра, не представляет Колядкина в главных ролях. Он брал его в свой театр изображать трактористов, шутов и милиционеров. Это у Колядкина получается. Этим Гартвин доволен. И этим должен довольствоваться Колядкин.

Рюрик Михайлович — не злодей. Напротив: он сама доброта. Посмотреть на него — благожелательнее человека не встретишь: толстый, розоволикий, с постоянной отеческой улыбкой. Он никого никогда не бранит, только учит. Бывает, конечно, и пожурит, но не строго.

Его театр как часовой механизм: все в нем знают свое место. Это в театральных кругах называется гартвинской системой. Естественно, она ни в каком противоречии не находится с системой незабвенного Константина Сергеевича Станиславского.

Гартвин уже почти тридцать лет является главным режиссером театра. А вообще-то он режиссер чуть ли не с пеленок. Вернее, уже в раннем детстве он знал, что будет режиссером. Вас это удивляет? Однако дело в том, что его отец был видным театральным деятелем и в ломкие двадцатые и в бурные тридцатые годы. Он был хорошо знаком с самим Анатолием Васильевичем Луначарским. Таким образом, Рюрик Михайлович Гартвин в самом деле с пеленок рос в театральной среде.

Конечно, он никогда во всеуслышание не произносит, что «театр — это я». Но, однако, убежден в этом. И в этом суть его театральной системы. Поэтому в его театре существует актерская пирамида. То есть каждый актер точно знает свое амплуа.

Слово «амплуа» Рюрик Михайлович очень любит и часто употребляет, причем произносит его так: «ам-плю-а». На сочетании «плю» его пухлые губы вытягиваются трубочкой, и тогда, извините, брызжет слюна. В театре считается неприличным вытирать гартвинское «плю» с лица. Правда ведь, можно и потерпеть, пока высохнет? Никто не решается обидеть Рюрика Михайловича!

Но вот Колядкин, похоже, по причине своего деревенского происхождения и в силу солдатско-рабочей биографии однажды посмел посмеяться над гартвинским «ам-плю-а». Он прямо-таки в точности передразнил Рюрика Михайловича и исказил это слово так: «Я… м-м… плю… на». Получилось, конечно: «Я плюю на…» А он еще и пояснил: «Плюю на вас всех со всеми вашими дарованиями».

Сами понимаете, что такое случилось не в присутствии Рюрика Михайловича. Но он сразу об этом узнал. Нет, никаких оргвыводов сделано не было. По своей привычке Рюрик Михайлович просто добродушно похехекал: хе-хе-кха… Ну вот как после такого ответишь на вопрос: талантлив Колядкин или нет?

Вообще-то Валентин Афанасьевич совсем не понимает пирамидальной системы Гартвина. Возможно, из-за отсутствия тонкостей городского воспитания. В свои первые артистические годы он совершал одну ошибку за другой. Представьте только: Колядкин вообразил себя способным не хуже, а, может быть, даже лучше других исполнять некоторые главные роли. Кому такое может понравиться? Никому!

В актерской пирамиде Гартвина на вершине находятся два знаменитых трио — три актера и три актрисы. Над ними, как горный пик, естественно, возвышается сам Рюрик Михайлович. Мы не будем трогать женского трио, потому что оно никак не касается творческих порывов нашего героя. Мужское же трио состоит из следующих знаменитостей: Арнольда Лебедева, Игоря Рытвина и Авангарда Семибратова. Они очень разные — три угла золотого гартвинского треугольника. По-гартвински: три главных «ам-плю-а».