Валерий Рогов - Нулевая долгота

После очередной претензии «Афони» Колядкина на главную роль посыпались очередные беспощадные шутки. На этот раз он не то чтобы обиделся, а сник и замкнулся. Впереди ему виделась лишь черная пустота. Вот и решайте: талантлив Колядкин или нет? К сожалению, и свои малые роли он стал играть без всякого подъема. Он даже иногда появлялся на сцене нетрезвым. Как те же Сверчков и Тимохин. Рюрик Михайлович в таких случаях покачивает головой, сочувственно вздыхает: «Ну вот… опять крепкие духом — на сцене…» Однако в отношении «святой троицы», как зовут в театре Колядкина, Сверчкова и Тимохина, пока никаких мер не принимается.

Неизвестно, чем бы вся эта история кончилась, если бы на горизонте не появился студенческий друг Колядкина Константин Понизовцев. После режиссерского факультета Понизовцев уехал на Урал. Там через пять лет он сделал свой первый фильм для телевидения. Фильм заметили, наградили премией, а Понизовцев, кроме того, получил возможность отснять новый фильм — о рабочем пареньке. Этот телефильм тоже хвалили, дали уже две премии, одну из них — комсомольскую, а Понизовцева пригласили в Москву на киностудию. Тут ему вручили плановый сценарий о молодом председателе колхоза, который за один год поднимает отстающее хозяйство до уровня передовых, решительно расправившись с нерадивыми механизаторами.

Понизовцев разыскал Колядкина и предложил ему роль непутевого Петьки-тракториста. Пробы ему понравились, и, казалось бы, вопрос решен. Но вот Колядкин стал по-дружески просить Костю позволить ему попробовать себя на главной роли — председателя колхоза Бубнова. «Да пожалуйста, Валя», — пожал плечами удивленный Понизовцев, видя, с какой заискивающей униженностью тот об этом просит. И когда Колядкин изобразил себя председателем Бубновым, Понизовцев уже не сомневался, что это и есть нужный ему председатель. Константин восторженно хвалил Колядкина. Он бросил: «Понимаешь, Валя, актер ведь должен быть равным режиссеру. На равных творить! Понимаешь, ведь актеру прежде всего верят люди!..» И так далее. В общем, Колядкин в свои тридцать семь лет получил первую главную роль.

Все вроде бы было предрешено: оставалась лишь небольшая формальность — утверждение ролей на художественном совете. И вот это утверждение должно было состояться в день, о котором пойдет речь.

Казалось бы, Колядкину беспокоиться не о чем. Но он волновался, как абитуриент на вступительных экзаменах. А что его тревожило? Трудно даже объяснить. Ведь Костя предать его не мог, и это Колядкин знал твердо. И все-таки он чувствовал, что злой рок его преследует. Он перебирал в памяти все, что могло помешать ему. Гартвин? Но всесильный Рюрик Михайлович никогда не мешал своим актерам сниматься в кино. Это ему даже импонировало: гартвинская «школа мастерства» приобретала массового зрителя. Не правда ли, приятно читать или слышать: эту удачную роль сыграл актер «театра Гартвина».

Тогда что же? Правда, было у него небольшое недоразумение с Федором Тимохиным. Тот собрался уехать на месяц в Сибирь с группой Росконцерта — развеяться, как он говорил, и подзаработать. Поэтому Тимохин просил Валентина подменять его во всех спектаклях. Сверчков у них вышел из строя — попал в лечебницу. Вот тогда-то и пришлось Колядкину открыться. «Ну уж, Афоня… ежели главная роль, — обалдел Тимохин, — я отступаю!» И, конечно, он дал честное слово, клятвенно обещал все сохранить в тайне. Правда, Колядкину пришлось по такому случаю угощать Федора в ЦДРИ [18] ЦДРИ — Центральный дом работников искусств. .

И все равно Колядкин боялся, что Федька Тимохин протреплется. Но тот как будто бы молчал. Потому что до этого самого дня никто в театре никак не обмолвился, что что-то знает или прослышал. Но на душе у Колядкина, однако, было неспокойно и тягостно. Хорошо еще, что день этот у него оказался свободным, и потому с утра пораньше он отправился на природу — куда-нибудь подальше, только бы не, дожидаться звонка Понизовцева в своей малогабаритной квартире. Это было бы невыносимо томительно. Он измучился бы: ведь как-никак решалась его будущая актерская судьба.

Колядкин решил насобирать грибов. Но какие, однако, грибы в октябре? Он особенно не рассчитывал на богатый сбор, но все же надеялся, что лукошко опят привезет. Он выехал из Москвы еще до рассвета, с первой электричкой, окончательно не решив, где сойдет.

Электричка была пуста, кроме первого и последнего вагонов, да и в них набралось всего несколько пассажиров. Можно было только удивляться, кого и что гонит из Москвы в такую рань. Грибников, как он, и вовсе не угадывалось. Ему хотелось добраться до родных еропкинских мест, но это было далековато, почти два часа езды, да еще столько же пешком. И все же он решился.

Он сошел на одинокой глухой платформе, вокруг которой стоял темный еловый лес. Утро было сумрачным, дождливым. Непроглядное сизое небо плотно прижималось к земле, будто его давили сверху чем-то тяжелым, немыслимо громадным. От этого, похоже, оно и сочилось моросящей влагой. Ни звука не было слышно, ни голоса — первобытная тишина и безлюдье. Ему стало тоскливо и даже боязно: зачем он тут?

С одной стороны, за лесом, лежало огромное болото. На его краю с довоенных времен велись торфоразработки. Там находился рабочий поселок. Поэтому-то и сделали в этом глухом месте остановку электропоезда. С другой стороны платформы тянулись пустые проселки с несколькими покинутыми деревнями — тоже глухомань. За ней — за малыми полями и буреломными перелесками, километрах в десяти от этой безлюдной станции, — лежали его родные еропкинские места. Его село было связано с Москвой не железной, а шоссейной дорогой. Автобусом, решил Колядкин, он и вернется в столицу.

Он торопливо и настороженно зашагал сквозь притаившийся ельник по мягкой, черной грязи давно не езженной дороги. Лес быстро кончился, и открылась понурая даль неубранных полей. Он остановился и грустно смотрел на полегший, густо сеянный ячмень. Созревший злак был похож на ворсистую ткань и ровным бурым покрывалом прятал и грел под собой землю. Колосья уже частично осыпались, и зерна, видно, прели, потому что Колядкин в моросящей прохладе чувствовал сладковатый запах.

Он стоял и вспоминал приметы этого времени года по рассказам своей деревенской тетушки, все ведавшей Прасковьи-добруши-Никитичны. По старому календарю выходило, что церковное вздвиженье уже миновало, а следовательно, и последняя копна должна с поля сдвинуться. Вздвиженье — конец бабьему лету, а оно уже недели две как пролетело. Значит, поля должны пустовать. А когда пустеют поля — улетают птицы. Выходит, и Никита-гусятник миновал. А он в Москве и не видел, как проплыли высоко в небе гусиные косяки. Вот поэтому-то и такая настороженная тишина — даже вороны не каркают. Тетушка всегда предупреждала его, чтобы в это время в лес не бегал, потому что там лешие бесятся, зверей пугают, а те со страха друг на друга кидаются и на людей. Да, лешие именно сейчас бесятся… А в Еропкине капусту начинают рубить, посиделки устраивали — капустники…