Валерий Рогов - Нулевая долгота

— Рассказывай, Марианна, я слушаю, — сказал он.

Он во все глаза смотрел на нее. Столько печали и муки было в ее голосе, а лицо выражало страдание. Она казнила себя, и он еще не знал, как ей помочь, как облегчить ее душевную боль.

— Да, я осталась на смотровой площадке, — продолжала она. — Я долго смотрела, как летают над Лиссабоном золотые листья. Мне думалось, что так же могли бы летать листовки, которых мы ждали. Ах, глупая романтическая девчонка! — недовольно воскликнула она. — Надо бы было оглядеться вокруг. Впрочем, это уже не помогло бы.

— Что бы не помогло?

— То, что за мной следили.

— Ты не заметила?

— Понимаешь, все было хуже. Только недавно выяснилось, что та женщина с ведьмаческими глазами была завербована ПИДЕ и предала многих товарищей.

— И что с ней?

— Я не знаю. Самое страшное, что подозрение пало на меня. Вот только сегодня мне объявили… — она запнулась, — мне объявили, что я была оклеветана, что это была провокация ПИДЕ и что я не предательница. Спустя почти десять лет.

Марианна горько усмехнулась и замолчала. Они закурили. Фролов спросил:

— Почему сегодня?

— Потому что сегодня необыкновенный день, Саша, — вдруг весело сказала она, как бы сразу стряхнув с себя все горести. Резко изменить настроение было в ее натуре, и Фролов помнил это по московской встрече. — Потому что мы встретились с тобой в Лиссабоне, Саша. Как я тебе обещала. Тебе здесь нравится?

— Мне очень понравился Лиссабон. Но, конечно, прежде всего эта редкая, необыкновенная обстановка. Я все бродил и думал: неужели я вижу революцию?

— Ах, Саша! — заразительно рассмеялась она, и ее смех зазвучал в тишине бара перезвоном колокольчиков. — Я тебя о другом спросила: нравится тебе здесь, в этом баре?

— Пожалуй, нет, — ответил он, перестраиваясь на ее лад.

— Поедем, Саша, поужинаем в том ресторанчике, где нам не удалось посидеть с Мануэлом. Согласен?

— Конечно, согласен.

— А я это решила сразу, как услышала твой голос. Ты веришь в привидения? — вдруг серьезно спросила она.

— Не знаю, честное слово, не знаю, — ответил он, гася улыбку.

Он сразу представил себе лунную дорожку в океане и проваливающегося в морскую бездну изможденного, измученного Мануэла.

— А я верю, — прошептала она таинственно. — Мануэл будет нас там ждать.

И вдруг опять заливисто рассмеялась. И не могла остановиться. А ему показалось, что ее смех оборвется рыданиями. И бармену это показалось: он поймал его беспокойный взгляд. Даже парочка прервала свое воркование. Но этого не случилось. Она так же вдруг затихла. Глотнула из бокала. Задумчиво и отчужденно посмотрела на него, устало сказала:

— Я пошутила, Саша. Это ко мне он вдруг вернулся. Впрочем, как и ты. Только ты — по-настоящему. А он уже никогда не придет.

Она помолчала.

— Я сама не пойму, что со мной происходит, как я вернулась в Португалию. Мне все кажется, что другой жизни не было. Будто я долго, очень долго спала, а теперь пробудилась. Теперь я вновь понимаю, что мне нужно в жизни. Что в жизни есть главное. И когда это есть, то, значит, человек счастлив. Счастье — в самой жизни. Но в такой жизни, которую ты хочешь. Ты понимаешь меня?

— Пожалуй, понимаю, — осторожно ответил он.

Она встала, взяла его руку, потянула к себе. Они стояли очень близко друг к другу. Она смотрела на него снизу вверх. Едва слышно шевелила губами. Но он понимал: «Как хорошо, Саша, что ты прилетел в Лиссабон». Она потянулась к его лицу. И нет, не поцеловала, а дотронулась до его губ. Как тогда, в Сочи, на гальке жаркого, солнечного пляжа.

— Боже мой, как я рада! — проникновенно сказала она.

…Билеты были студенческие: восьмой ряд второго амфитеатра — самый последний ряд кресел под самым потолком. Сзади еще были два ряда скамеек, самых обыкновенных скамеек, то есть просто досок, почерневших и глянцевых. Это уже была классическая галерка.

Фролов и в студенческие годы никогда не посещал галерку: он не был восторженным зрителем или там слушателем, да и родители всегда его обеспечивали приличествующими билетами. На галерке он был впервые. Но не отрицание с сопутствующим раздражением охватило его в консерватории, а, наоборот, радостное возбуждение: в душе затрепетал далекий огонек юности, поры фантастических мечтаний и незапятнанных надежд.

Людмила просила извинить ее за столь неудачные билеты; объясняла, что пианист становится популярным, а их театральный киоск рассчитан на студенческий бюджет. Но Фролов искренне благодарил, не зная, как объяснить ей свое неожиданно светлое состояние. Но она сама почувствовала это и успокоилась. Трещина, разделившая их, почти сомкнулась и теперь казалась ничтожной. Людмила поверила, что опасность разрыва миновала, и ей самой стало легко и спокойно. Ее глаза сузились, замерцали глубинным светом, и на лице появилось обычное высокомерное выражение. Она сдержанно молчала и была радостно напряжена. По привычке она высоко оценивала свои решения, гордилась своей проницательностью. «Отступать не значит сдаваться», — с удовольствием повторяла она себе.

А Фролов, как мальчишка, крутился рядом, увлеченный разглядыванием публики в театральный бинокль. Сверху и рояль, и пианист казались крошечными, как игрушечные. Бинокль приблизил Фролову маленького худенького пианиста в традиционном черном фраке, слившегося с роялем. Он был белобрыс и некрасив, с мучительной гримасой на лице, будто делал что-то не то. Но руки его с удивительно узкой ладонью и тонкими длинными пальцами, как бы отделившись от его мучений, свободно, легко и точно парили, метались над клавиатурой, и звуки, рожденные ими, создавали впечатление какого-то трудного преодоления, сумасшедшего разгона и вот наконец полета. И когда руки плавно, высоко взметнулись, как большие крылья, пианист в изнеможении откинул голову, прикрыв веки, и сладостная улыбка застыла на его лице.

Фролов больше не смотрел в бинокль на пианиста. Как и большинство, он слушал музыку — исполнялся Гайдн — и изредка поглядывал на сцену. Музыка погасила в нем мальчишеское возбуждение. Она все глубже проникала ему в сердце. Фролов слушал и не слушал Гайдна, и он не понимал, хорошо или плохо исполняет его пианист. Но пианист ему нравился, и он ему верил. Однако главным был не он, а Гайдн, его музыка. Фролов уже весь был в себе, сосредоточен на себе, на своей жизни. Выплывали воспоминания — то из детства, то самые последние. Неясное прояснялось, и безнадежное уже не казалось бесконечной трагедией. И вдруг он увидел, почувствовал то, что и там, тогда, в тот голубой, солнечный апрель в революционной Португалии. И рядом уже была не Людмила, рядом была она, Марианна.

…Они вышли — да нет, почти выбежали на улицу. Они смеялись легко и радостно.