Юрий Либединский - Зарево

— Ехали, ехали и на Урал приехали, — сказал сухощавый смуглый поручик Ерохин, сын лесничего с Южного Урала.

— А если возьмете еще на север, в Африку попадете. Непроходимые дебри, идти приходится с топором и рубить лианы, — ответил другой офицер, большеротый, с выпуклым лбом, капитан Зюзин. — Я там начал войну, участвовал в битве на реке Чарых; в ноябре от тропических, жарких дождей пропадали, а в декабре меня сразу сюда, под Сарыкамыш, в сугробы и мороз двадцать градусов.

— Говорят, здесь страшное сражение было в начале войны? — спросил белобрысенький прапорщик Антоновский. — Вы, кажется, тоже побывали здесь, Александр Елизбарович? — обратился он к подпоручику Елиадзе, едва ли не самому молодому из присутствующих.

Саша Елиадзе кивнул головой и ничего не ответил. С волнением глядел он туда, где на возвышенностях, продолговатых и округлых, среди сосновых перелесков, пшеничных и ячменных полей, обозначился столь памятный ему русский пограничный город Сарыкамыш с его деревянными домиками и каменными строениями.

Сарыкамыш оказался сейчас в глубоком тылу, и фронт настолько далек, что даже орудийная стрельба не доносилась сюда. Зеленой травой заросли старые могилы, цветы поднялись из пустых и никому теперь не нужных траншей.

Но гордое и грустное волнение испытывал каждый раз Александр, попадая на эти места, вызывавшие воспоминания о первых боях. По возвращении из Петрограда Саша Елиадзе получил назначение в отряд генерала Мезенцева, и начальник штаба отряда Темиркан Батыжев оставил его на штабной работе.

О Темиркане Батыжеве Александру рассказывал Науруз, еще когда они везли через Веселоречье в Баку тюки с подпольной литературой и шрифтом. Ничего хорошего не мог рассказать Александру Науруз о своем заклятом враге и исконном притеснителе веселореченских горцев. Все то плохое, что узнал Александр о Темиркане, в личном общении с ним подтвердилось — это был человек жестокий, хитрый, но не лишенный ума и своеобразных понятий о чести — чести своего феодального сословия.

Александр заметил, что Темиркан старается держаться подальше от армейского начальства; он и сейчас поехал в Сарыкамыш, где расположен был штаб армии, только потому, что к этой поездке его вынуждали обстоятельства.

Темиркану не хотелось ехать в Сарыкамыш, так как с этим местом у него связаны были воспоминания самые неприятные. Впервые прибыл он сюда, едва оправившись после тяжелого ранения, полученного на Западном фронте. Почему высшее начальство сочло необходимым послать его на Турецкий фронт, он не понимал, тем более что штаб корпуса, в распоряжение которого он прибыл, долгое время продержал его в Сарыкамыше без назначения. Ему крепко запомнилось то чувство раздражения и унылой, бессильной злобы, которое он испытывал изо дня в день, возвращаясь по горбатой, сбитой мостовой из штаба корпуса в помещение офицерской гостиницы. Останавливались в этой гостинице лишь наезжие уполномоченные земского и городского союза, неумело и кичливо носившие присвоенную им офицерскую форму, — с ними Темиркан старался не иметь дела. В гостинице проживали также офицеры, отчисленные из своих частей за всевозможные неблаговидные поступки: неумелые воришки, убийцы по пьяному делу, струсившие командиры, — и Темиркан понимал, почему офицеры, прибывавшие в корпус из боевых частей с поручениями, чуждались подполковника, неизвестно по каким причинам не получающего назначения.

Это была новая обида, а его душа еще ныла при воспоминании о том, как в первом же сражении на Западном фронте, когда он, создатель веселореченского полка, вел в бой своих соотечественников, кто-то из них выстрелил в него сзади и едва не убил его. Темиркан великодушно — так думалось ему — позабыл старую рознь, а они, эти пастухи, поднявшие восстание на пастбищах и заставившие его бежать из Веселоречья и, подобно выдре, плыть через коленчатые пороги реки Веселой, ничего не хотели забыть. А ведь он, взамен рваных чувяк из сыромятной кожи, обул их в крепкие сапоги и новые черкески и дал каждому коня, о чем они только в песнях пели. Да что говорить — кто из тюрьмы их вызволил? (О том, что в тюрьму веселореченцы были брошены по его настоянию, об этом как-то не думалось.) И тут пуля в затылок, пущенная недрогнувшей рукой, едва не оборвала его жизнь. В момент выстрела он нагнул почему-то голову — не иначе рука аллаха спасла, как сказал мулла, которого Темиркан увидел над собой, едва открыл глаза.

Однако эти враги его были веселореченцы, и какую бы страшную расплату он ни готовил им, связь с ними шла от отцов и дедов, он был их господин, они его люди. Угрозами и кровопролитием, лестью и даже уступками ему надлежало держать их в повиновении. Ведь вырыл же предок Батыж канаву, после того как убил беспокойного и непокорного Баташа. Вырыл своими княжескими руками, чтобы потушить кровомщение и обеспечить покорность народа! Тогда, в старину, все было как-то крепче, надежнее, и люди были проще, не так хитры и увертливы, как сейчас.

Темиркан не знал, кто стрелял в него. Но когда он лежал в госпитале, воображение рисовало ему, как будто ненавистный Науруз зашел с тыла и целит ему в затылок. А ведь Темиркан доподлинно знал, что Науруз среди солдат веселореченского полка никак не мог оказаться. И ведь сколько раз этот ненавистный враг почти что был в руках Темиркана и выскальзывал, как заговоренный. Не думать, забыть об этом. Найти забвение в бою, в воинских заботах! А ему изо дня в день адъютант командующего корпусом сухо отвечал: «Распоряжения не имеем». Так проходил еще один день, наполненный унылой скукой. По прямым, казарменным улицам городка носилась пыль и скрипела на зубах. Сунься за город — и сразу повернешь обратно: после зимних боев повсюду разило мертвечиной. Почти каждый день слышен панихидный благовест (в Сарыкамыше расположены госпитали, куда свозили тяжелораненых, которых невозможно везти дальше, и дня не проходило, чтобы кто-либо не умирал). Все напоминало о той ужасной стороне войны, о которой храброму воину не по душе думать, — о тяжелых ранениях, о страданиях и смерти.

Темиркан понимал, почему ему не давали назначения: он мусульманин, ему не доверяли. Стремясь действовать через мусульманское духовенство, Турция призывала мусульманских подданных Российской империи к газавату. И Темиркану именно потому не доверяли, а что с ним делать — не знали. Корпусное начальство не могло само разрешить этот вопрос и ждало распоряжения наместника Кавказа. А там или забыли, или не хотели решать.

Темиркан чувствовал, что он точно попал в паутину. Оправдываться и клясться в верности династии он не считал нужным, потому что не чувствовал себя ни в чем виноватым, — да ведь его ни в чем и не обвиняли. И кто знает, сколько времени находился бы он в этом положении, если бы в плен к русским не попал один из внуков того Мисоста Батыжева, который после присоединения Кавказа к России уехал в Турцию. Потомки его воспитывались в ненависти к России, и этот попавший в плен родич Темиркана — его тоже звали Темиркан — был командиром кавалерийского полка. Раненный при сражении под озером Ван, он был доставлен в штаб корпуса, и когда при первом допросе выяснилось, что он, Батыж оглу, является дальним родственником Батыжевых, о Темиркане сразу же вспомнили. Его попросили встретиться с «родственником» и помочь выяснить кое-что при допросе.