Юрий Либединский - Зарево

— А что станет с джигитом? — чуть слышно спросила Айбениз.

Старый Авез долго молчал, склонив голову.

— Увозить его нельзя — это грозит его жизни, ему еще долгое время нужно лежать спокойно. Мой дом небезопасен. Но что делать? Иного выхода нет, он будет лежать у нас.

— Но если здесь небезопасно, так лучше, может быть, нам его увезти, — сказала Айбениз и подняла на деда глаза.

Старику показалось, что он говорит совсем не с внучкой своей, а со взрослой девушкой — таким неожиданно ярким огнем сверкнули ее черные глаза.

Глаза Айбениз уже были опущены, но жалостью и сочувствием ответило сердце деда на этот мгновенный взгляд. Перед ним был взрослый человек — и он как со взрослым человеком заговорил с нею:

— Ты видела, Айбениз, что джигит этот лишился сознания: он жив, но душа как будто бы отлетела от него. Это так и есть, душа джигита в той бумаге, что скрыта была в его ладанке на груди, и он будет счастлив и спокоен, когда узнает, что эту душу его мы спасли от врагов и что она в безопасности. Мы ему сообщим об этом. А без нее в руках своих врагов он сам подобен этой бумаге, в том виде, в каком она попала в наши руки, — белая, чистая, тайный смысл ее скрыт, и нужно быть таким искусником, как твой дед, чтобы заставить эту чистую бумагу заговорить.

Авез даже с некоторым наивным самодовольством помахал бумажкой, испещренной бледно-желтыми строчками, перед лицом своей внучки.

Мистер Седжер и Мадат продолжали стоять перед окном. То один, то другой порывался уйти и все же не уходили. И вот они дождались.

По двору в сторону конюшни прошли с фонарем, послышалась возня, и по каменистой почве двора застучали колеса и копыта… Слышно было, что во дворе запрягают лошадь. Настороженное ухо различало тихий говор, то мужские, то женские голоса… Мадат не выдержал и вышел из дома во двор. На воздухе было прохладно, почти морозно, как бывает в горных местностях, и Мадату сразу же захотелось вернуться обратно в дом. Но он пошел под навес, откуда доносились все эти возбуждавшие его любопытство звуки.

Там действительно запрягали лошадь, смирную, старую лошадь, которая уже стояла в оглоблях. Еще не взнузданная, она неторопливо ела, отбирая из охапки сена на земле наиболее лакомые травинки.

Запрягал Мир-Али, здесь же суетился Авез, он подавал зятю сбрую. Они торопились. На линейке, подобрав под себя ноги, сидела девушка. Она куталась в пальто городского покроя, волосы и лицо ее были открыты. И это освещенное месяцем лицо, с темными, слабо намеченными бровями и маленьким ртом, как бы отражало месяц — в нем была такая же желтоватая матовость и даже легкий румянец.

Она первая увидела Мадата, и легкое восклицание сорвалось с ее губ. Мадат поклонился ей, она кивнула ему и отвернулась, покрыв платком голову. Мужчины обернулись к Мадату.

— Асалам алейкюм, молодой человек! Почему вам не спится? — с шутливостью спросил Авез.

— Алейкюм! — ответил Мадат. — Я вообще сплю чутко. Услышал возню на дворе, подумал: не воры ли?.. Час подходящий для похищения красавиц, — с шуткой обратился он к Мир-Али.

— Это дочь моя, — сдержанно ответил Мир-Али, продолжая запрягать.

Он даже не представил Мадата девушке, как этого ожидал и желал Мадат, и того разозлило такое пренебрежение к его особе. Девушка сидела неподвижно, только кончик носа и подбородок видны были из-под платка.

— Я прошу прощения, почтенный Авез, что выразился, быть может, несколько неосторожно, но ведь час этот действительно не подходящий для поездок, если только тут нет намерения что-либо скрыть.

Он видел, как дрогнул платок на голове девушки и она вздохнула. Мир-Али продолжал спокойно запрягать, а дед в тон Мадату так же шутливо ответил:

— Вот и видно, молодой Сеидов, что богатства отца отдалили тебя от народной жизни и от обычаев простых людей. В далекий путь выезжают затемно. Ты не слышал об этом? Зять мой, чтобы порадовать меня, старика, привез внучку, которая только что сдала экзамен при женской гимназии в Гяндже, и сдала на круглые пятерки. Вот он и привез ее ко мне, даже не заезжая домой, а сейчас торопится обратно. Час для знакомства, конечно, необычный, но это ничего, знакомьтесь, молодые люди, я человек вольных воззрений и не считаю, что юноши и девушки должны украдкой посматривать друг на друга.

Мадат поклонился и назвался.

— Айбениз, — прошелестело в ответ.

— Айбениз — лунный лик, таково значение имени девушки, — повторил Мадат с удивлением и восторгом, показывая на месяц, спускавшийся уже к горам и все более румяневший…

Линейка уехала, утих стук по каменной мостовой. Мадат вернулся в дом и рассказал мистеру Седжеру о том, что было причиной ночной возни.

— Я видел эту девушку, вполне оправдывающую свое имя, так как лик ее действительно подобен луне, — сказал англичанин. — Я убежден, что это именно она со стоном или плачем пробежала через двор со стороны мечети к дому. Тайна, какая-то тайна пробежала мимо нас, Мадат, едва не задев своим белым покрывалом наши лица. Пробежала, пролетела и навек осталась нам недоступна… — говорил он, и Мадата раздражала вычурность его речи, ему не хотелось, чтобы англичанин своими жесткими губами произносил лунное имя девушки.

О горестной гибели возлюбленной своей Нафисат Науруз узнал от Гоярчин, жены Алыма Мидова. Алыма еще во время большой забастовки четырнадцатого года выслали из Баку в Сибирь, и Гоярчин с трудом перебивалась с двумя детьми. (Младший родился вскоре после того, как Алым был арестован.) И все же, узнав, что Науруз в больнице, Гоярчин собрала, что могла — немного хлеба и сушеного винограда, — и пошла в больницу навестить «братца Науруза», всегда ласкового с ней и с ее детьми.

Науруз лежал без подушки на больничной койке. Последствием его прыжка с поезда было сотрясение мозга. Раскрыв глаза, он увидел Гоярчин в ее черном полупрозрачном платке, прикрывающем лицо. Слабый румянец выступил на его заметно побледневших щеках, он улыбнулся. Кроме него, в палате было еще трое, и Гоярчин, зная, что Науруз, как и муж ее, занят опасными партийными делами, не стала расспрашивать его о том, что с ним. Но надо же было как-то выразить свою жалость к нему. Она немного попричитала над ним — совсем тихо, почти шепотом, раскачиваясь и нараспев перечисляя все его беды-злосчастья. Из этого перечисления Науруз и узнал о гибели Нафисат.

Гоярчин была уверена, что Науруз уже знает о страшной своей утрате, иначе она поостереглась бы рассказывать ему, больному, такие новости. Только по хриплому стону Науруза, по бессвязным вопросам и бледности, залившей его лицо, Гоярчин поняла, что он ничего не знает, и, зарыдав, стала с подробностями рассказывать о том, что пристав-собака мучил и истязал Нафисат, пока не уморил ее, и что за это собаку пристава казнили солдаты.