Юрий Либединский - Зарево

Мир-Али замолчал.

— Ты рассказываешь об этом так, как будто эти деньги при тебе отсчитывались, — сказал с насмешкой Мадат.

— Ты отчасти прав, звон денег через столетие дошел до меня, — ответил Мир-Али. — На страницах другой книги, сохранившейся в мечети, — книги пожертвований, — сохранилась запись о сумме, внесенной русским Вазир-Мухтаром на восстановление гробницы великого Низами.

Он помолчал и добавил:

— Но дело здесь не в деньгах, а в благородстве. Народ увидел слезы на глазах великого русского человека, — так завоевывается сердце народа, которое нельзя завоевать никаким оружием.

— Откуда узнал ты все это? — живо спросил дед Авез.

— Я ночевал у старого Зульфагара-ага, который приходится мне дядей со стороны матери, — это старик злой, нелюдимый, замкнутый и вечно роющийся в старых книгах. Вот он-то и показал мне эти записи, хотя потом он притворялся глухим и говорил, что все это мне почудилось и что записи можно толковать по-разному. Но что сказано, то сказано, я поймал эту прилетевшую из прошлого птицу и бережно привез ее вам.

И уже Сулейман-оружейник, как это положено, хотел было произнести похвальное слово в честь своего визиря, предложить ему выпить чашу и провозгласить его султаном вместо себя, как вдруг слова попросил англичанин.

— Конечно, мне в этом деле быть судьей не подобает, — начал он смиренно. — Но прискорбное событие, случившееся около века тому назад в Тегеране, принадлежит истории. Многие англичане были свидетелями ему, и у нас, в моем отечестве, есть по этому поводу суждение, о котором я хотел бы рассказать, если сэр султан мне, конечно, позволит, — быстро сверкнул он зубами в сторону оружейника.

Сулейман с важностью кивнул головой, и англичанин продолжал:

— Не берусь судить о произведении гения чужого народа, мне комедия Грибоедова показалась сродни произведениям язвительного соотечественника нашего Теккерея, для которого нет на родной земле ничего святого — все подлежит осмеянию и охулению. Впрочем, повторяю, может быть, я и ошибаюсь, об этом судить не берусь. Но о чем я могу высказать положительное мнение — это о том, что русскому правительству не следовало поэта назначать дипломатом. Сэр Грибоедов повел себя в Тегеране неправильно. В особенности роковое действие имело то горестное рвение, с которым он хотел освободить из гаремов грузинок и армянок. Вопрос о гареме, как вам известно, есть вопрос религиозный, и мы, англичане, не позволяем себе вторгаться в религиозный уклад, — да и следовало ли освобождать из гаремов этих прелестных грузинок и армянок, как бы созданных для гаремов?..

— Молчи, шакал, сын шакала! — сказал вдруг тот рыжий человек в багровой тюбетейке, которого называли Ильяс-ага. Он все время скромно сидел у самого входа или усердно басом подпевал во время пения.

«Неужели, кроме меня, здесь присутствует еще какой-либо христианин? — подумал мистер Седжер с досадой. — Разве можно было бы это предположить?»

Он быстро обвел взглядом присутствующих и понял: настроение отнюдь не в его пользу, лица кругом потемневшие, злые… А ведь этим грязно-игривым суждениям по поводу гаремных затворниц он хотел польстить мусульманам. Нет, сделана ошибка, скорей отступать…

Мистер Седжер развел руками и сказал, скаля зубы в улыбке и обращаясь к деду Авезу:

— Меня оскорбляют в вашем доме.

— Как хозяин дома, приношу извинения. — И Авез низко поклонился ему. — Наш друг Ильяс — человек воспитанный, но на этот раз он повел себя несдержанно.

«Илья! Неужели русский?» — подумал мистер Седжер, еще раз взглянув на своего противника и отметив его выпуклые светло-синие насмешливые глаза, его толстые, свирепо и умно сложенные губы.

А хозяин продолжал:

— Но в извинение другу нашему Ильясу должен сказать, что вы оскорбили его религию.

— Вы знаете, Авез, я неверующий, — уже спокойно ответил русский. — Но ведь на нашей дружеской сходке присутствуют двое армян.

«Вот те на!» — подумал англичанин, и такую крайнюю степень изумления и растерянности выразило его лицо, что многие из присутствующих отвернулись, пряча улыбки.

— Позвольте, Авез-ага! — сумрачно сказал лысый аптекарь. — Я армянин и не буду скрывать, так же как и наш молодой соотечественник Нерсес, — он кивнул на безмолвного юношу, который был виночерпием, — что слова малоуважаемого мистера оскорбили нас. Но не только за нацию обиделись мы — больше всего обиделись за человечество.

— Наш дорогой Грегор правильно сказал, — поддержал его сидевший с опущенной головой Мир-Али. — Сейчас пришло то время, когда лучшие люди нашего народа борются за освобождение наших жен, матерей, сестер и дочек от позора гаремов. А мистер Седжер — ему подобало бы поддержать нас в этой борьбе — думает, что, сказав похвальное слово гарему и насмеявшись над участью христианских невольниц, он польстит нам… И еще одно чувство оскорбил присутствующий здесь гость с Запада: он позволил себе сказать слово хулы о великом Грибоедове, поэте, и этим принял на себя вину за его кровь.

— Еще что вы скажете? — высокомерно спросил мистер Седжер.

— Да скажу, что английские дипломаты здесь не без греха, это они поощряли фанатиков.

— Так они делали и делают всегда во имя коммерции, — начал было Ильяс, но Авез, нахмурившись, хлопнул в ладоши, и тот послушно замолчал.

— Прекратим эту распрю, друзья! Когда гости ссорятся, сердце хозяина рвется на части. В оправдание нашему гостю, приехавшему издалека, хочу лишь сказать, что он не знал, куда попал, а если бы знал, то, как человек воспитанный и умеющий держать себя, не высказал бы вслух того, что высказал. И чтобы не было у нас больше недоразумений, мистер Седжер, я скажу, кто мы такие, собравшиеся здесь. Много лет назад мы, просвещенные люди, проживающие в этом городе и принадлежащие к разным религиям и нациям, основали это общество для поучительного и веселого времяпрепровождения, — и мы гордимся, что вы приняли нас за людей одной нации. Здесь присутствуют, кроме азербайджанцев, и армяне. Здесь, как вы уже знаете, присутствует наш русский друг Ильяс, я мог бы сказать, что премудрый наш султан, султан Сулейман, именуется во всем городе и во всей округе курдом. И он, правда, курд по происхождению, хотя по языку азербайджанец. Есть среди нас друг персиянин — он, к сожалению, болен сегодня. Наезжает сюда к нам из Кахетии друг наш грузинский поэт, и тогда веселое вино Кахетии мешаем мы с терпкими винами наших нагорий. И сейчас, когда мир прорезан обильно текущими потоками братской крови, мы заявляем, что не разрушим наш союз, и если бы сейчас вошел в наш дом такой немец, как Карл, мы спели бы заздравную… Мы славим француза Андре и того великого русского, имя которого бережем мы в наших сердцах.