Борис Лавренёв - Собрание сочинений. т.1. Повести и рассказы

Но однажды, когда Петя вернулся под утро и засыпал Лидочку ласками в белой спаленке, — на лестнице дрогнул звонок.

— Эх, кого нелегкая принесла? — проворчал Петя и пошел открывать.

Неведомая сила столкнула Лидочку с кровати, и она, бесшумным зверьком, подкралась к выходившей в переднюю двери, которую Петя прикрыл.

Прижалась ухом и услышала:

— Ей-право! Говорю тебе! Очнулась проклятая старуха…

— Что ты врешь?

— Да не вру! Промах дали. Говорил я тебе, дураку, — стукни еще раз. А ты не захотел. Не стану мертвую бить. Вот тебе и мертвая!

— Ну, хоть и ожила, какая беда? Ведь она нас-то не знает?

— А по приметам опишет, по костюмам. Сыщичье теперь шпана такая пошла — по тесемке от подштанников найдет.

— Да ты откуда узнал, что ожила?

— Да проводил я тебя и пошел назад. И как черт меня под бок толкает. Иди, мол, по Ивановской. Я и пошел. Гляжу, у дома Скорая помощь, милиционер, дворник, еще люди какие. Я у дворника и спрашиваю: застрелился кто? «Не, говорит, квартиру грабили и старуху пришибли, да не совсем. Очнулась — только голову немного повредили. Сейчас в больницу повезут». Ну, я и ходу к тебе!

— Эх, черт! Ну, иди! У меня тут баба! Днем зайду к тебе, — поварганим.

Щелкнула дверь.

Идет Петя обратно в спальню, а в спальне на постели Лидочка, дрожит, как в лютый мороз, и глаза страшные, чужие.

— Не подходи!.. Не подходи!

Сразу понял. Звериная складка вздернула губы.

— Что ломаешься? Чего там?

А Лидочка:

— Негодяй, подлец… убийца!

— Не кричи! С ума спятила!

— Буду кричать!.. На улицу побегу! Всем расскажу! Мерзавец! На тебе твои проклятые подарки!

С руки браслет — и в лицо Пете.

— Сюда!.. Помогите!.. Убийца!

Схватил настольную лампу бронзовую и с размаху Лидочку по голове.

Ничком Лидочкина голова в подушку — и молчание.

Нагнулся, послушал сердце… Бьется.

Достал из стола бечевку, крепко связал руки и ноги. Сбегал в ванную, принес стакан воды и облил голову.

Вздохнула Лидочка, открыла помутневшие глаза, увидела искаженное лицо и вздрогнула в ужасе.

— Молчи! Пикнешь только — убью стерву!

Петя, мальчик, тот, что на турнике вертелся, потом целовал нежно. Он ли?

Волк степной беспощадный, и ничего человеческого в лице.

Схватил на руки, понес в ванную и положил в эмалированную ванну.

— Лежи, сволочь! Кричи не кричи — никто здесь не услышит. Подумай! К вечеру вернусь!

И ушел.

Больно Лидочке. Режут тело затянутые бечевки. Не страшны бечевки — режет сердце бритвой поруганная любовь, девичья радость. Не поверила Коле. Еще обидела.

Слезы градом по Лидочкину лицу. И нет Лидочке жизни.

Вернулся. Распахнул дверь, выволок из ванной.

Притащил в спальню, грубо бросил в кресло, так, что хрустнули за спиною связанные руки.

— Слушай! Разговор короткий! Или будешь молчать, или… — и вынул из кармана нож.

Дрогнуло обессиленное Лидочкино тело. Чуть шевелились губы.

— За что?

— За то! Из-за тебя, драной кошки, под машинку не пойду. Или молчи, или конец!

— Хорошо! Только пальцем меня не трогай! Ненавижу тебя!

— Мне из твоей любви перчатки не шить. Много шлюх на свете!

— Подлец!

— Опять орешь? — И у самого Лидочкина лица нож и обезумевшие от злобы глаза.

Замолчала. Подвинулась в кресле и застонала.

— Больно!.. Руки! Ой… развяжи!

— Не реви! Принцесса, подумаешь!

Грубо, ломая руки, развязал веревки.

— Сиди тихо! И знай! Без меня никуда! Пока дома я — будешь на свободе. А как только буду уходить — в ванную и на веревку. Так и подохнешь здесь.

— Как ты смеешь?

— А вот так! Сгною в комнате!

— Я же тебе сказала — никому не скажу.

— Так я и был дурак — тебе поверил. Вам поверь только. Будешь на привязи, пока не уеду. А уезжать буду — все одно на прощанье пришью, чтоб не растрепала. В мешок — и в Фонтанку!

Заплакала Лидочка горькими, обжигающими слезами.

— Перестань нюнить! Сказал раз! Чай свари лучше! Голоден я, как пес!

Шатаясь, встала Лидочка, разожгла примус, поставила чайник и все время дрожит, как в лихорадке.

Мутится в голове, пухнут стены, наваливаются и давят.

Села бесцельно у чайника, уронив голову на руки.

И неожиданной, в мутный вихрь мыслей влетела горящая стрела:

Вспомнила.

В шифоньерке у кровати видела, в уголке ящика, стеклянную капсульку и внутри порошок желтоватый, кристаллический. Говорил Петя как-то, что цианистый калий.

С трудом встала, еле несли через комнату ослабевшие ноги.

— Куда?

— Одеколону возьму. Голова болит.

Голос глухой и ломающийся. Поверил. Сел спокойно.

Взяла склянку, налила на платок одеколону, чтоб слышал запах, и тихо достала капсульку. Сломала осторожно в руке.

Вышла обратно. Заварила чай и, заваривая, всыпала весь порошок в чайник. Налила стакан и подвинула.

Едва сдерживала крик. Не понимая, смотрела, как размешал сахар, поднес стакан к губам, хлебнул.

Сразу выкатились глаза. Попытался вскочить, опрокинулся вместе со стулом, и в судороге забили по полу крепкие каблуки американских ботинок.

И только когда затихла судорожная дробь, склонившись набок, в глубоком обмороке сползла на пол, потащив за собой стеклянным дребезгом рухнувшую со скатерти посуду, побелевшая смертельной белизной Лидочка.

<1924>

Письмоносец спускается с моста декабриста Пестеля. Под рыжими тараканьими усами у него застывший навеки зевок и в лице сонная одурь.

Через итальянскую арку ворот он проходит во второй двор, поднимается на третий этаж. На двери квартиры 28 пялится бельмом карточка.

Звонок рассыпается мелким дребезгом за черной преградой из дерева и клеенки, и за стрекотом каблуков просачивается голос:

— Кто там?

Письмоносец приходит к двери через каждые десять — двенадцать дней. И каждый раз он ежится от этого голоса. Ему почему-то кажется, что обладатель голоса одержим постоянной тошнотой и от этого в голосе тошная истома, и самого письмоносца начинает подташнивать.

Он втягивает щеки и бросает рывком:

— Письмо… Машевской.

Сквозь щель, из-под лязга цепочки, просовывается препарированная кисть скелета, с сухим шелестом выхватывает письмо и скрывается.

Опять лязг цепочки. Письмоносец утирает лицо платком, как будто его прошиб пот, и торопливо спускается вниз.

Рука, перехватившая письмо, приделана к телу. Тело облечено в японский, когда-то роскошный, весь в тяжелом золотом шитье халат. Он вытерся и спереди закапан кофе.

Рука, тело и халат принадлежат Александре Николаевне Машевской.

Ей же принадлежит тошный голос.