Борис Лавренёв - Собрание сочинений. т.1. Повести и рассказы

Схватил, перевернул, вскрикнул.

— Что? — спросил придвинувшийся комендант.

Завихляев спрыгнул вниз, ткнул бумагу коменданту. Тот перехватил со на лету. Прочел вслух, как будто ему трудно было читать, по складам: «Главному кагалу фаршированная щука на святки. Машина велела кланяться. Капитан Оскерко».

Уронил бумагу, и вдруг человек в бобровой шубе, стоявший, зажмурив глаза, у соседнего вагона, дернулся вперед и закричал визгливо и мерзко па Завихляев а:

— Как вы смели?.. Арестовать его. В особый отдел, в подвал! Сгною подлеца, расстреляю!.. Издевательство, наглость.

Все затихли. Завихляев вздрогнул, схватился за грудь, шагнул к кричащему.

— Молчать… сволочь!.. — выбросил он рыдающим клипом. — Молчать, гнида! Я… я… — Он задохнулся: — Я из-за ее жизни решился… Все потерял, детей на нищету бросил, все для нее, для машины… для голубушки… для рабочей власти, а ты на меня расстрелом?..

У, свинья пузатая! — и, рванувшись вперед, плюнул в дергающийся тиком масленый глаз.

Человек схватился за лицо, отпрянул и, воя и спотыкаясь на коротких ножках, побежал вдоль путей, потеряв бот с левой ноги.

Комендант схватил Завихляева за руку. Завихляев вырвался.

— Оставь, товарищ. Больше не трону! Хватит! — сказал он ровно и спокойно и вялыми шагами отошел от вагона.

Сел на рычаг стрелки и уткнул голову в колени.

Евстратыч подбежал мелкой рысцой. Зеленая спутанная борода жалко тряслась.

Положил руку на плечо Завихляеву, нагнулся:

— А, товарищ? Товарищ Завихляев? Вон что вышло, мила-ай! А ты не убивайся! Плюнь на это дело! Какая твоя вина? Говорил я тебе, что в ей, в машине? Дермо она, одно слово — тьфу!

Завихляев не отвечал.

Евстратыч слегка подтолкнул его, и вдруг тело Завихляева взвилось, как подброшенное.

— Нет, нет!.. Найду ж я ее!.. Доставлю!.. Как же так? — крикнул он пронзительным истошным голосом, зарычал и, вытянув руки, пошел, качаясь, как слепец, вдоль вагонов, прокалывая талую жижу под ногами тупым упором невидящих глаз.

И так шел и рычал, пока не схватили сзади догадавшиеся люди.

Бился, кричал, брызгал пеной с губ и бросал в гулкие ущелья вагонов:

— Н-нет!.. Достану… довезу! Врешь… Не обманешь!

Ленинград, ноябрь 1924 г.

По лобастым пригревам чолпанов свиристели овражки, встав на задние лапки у своих норок, вытянув к небу острые мордочки, — предвещали июньский зной.

Вставало над ширококолонной степниной с зари медно-кованое вязкое солнце, поливало красной лавой шуршащие пшеничные волны, сушило белые петли, пыльные узлы степных немереных дорог, размашистые лога, зеленошерстные травы.

Прогревало плодообильное черногрудое логово земное, раскидавшее долы от гранитных порогов Угорских до пенной зелени разгульной Хвалыни.

Скифская вотчина, сердце страны моей, открытой вольным ветрам поднебесья.

Жарок стенной дух, крепко медвяное веянье полынь-травы и чобра, — горечь и сладость.

Взять в руки полынные серебряно-серые былинки, потереть меж ладоней, прикоснуться губами, и в горьком дыхании почуешь всю древнюю тугу земную, услышишь сквозь века долетевший голубиный зов первородины.

Безоглядна степь. Ясную силу дает уму человечьему, острую меткость взору, крепкий загар щекам, сердцу — любовь.

По излогам степным, по обрывистым балкам, опушась камышами и вербами, в лиственном шелесте, разбрасывая в стороны нити ериков и протоков, проходит черными землями кормилец — Великий Дон.

Щедро поит желтое море Тмутараканское, а начало Дону в темном русальем Иван-озере.

Пышут степи в июньские полудни иссушающим мором, а в сухие желтозвездные ночи перемигиваются по закраинам неба перекличкой зарниц.

И в полночь кличет с курганов незнаемый клекот.

Клекочет вещим голосом, поверх деревьев, не виданная никем птица Див, велит слушать чужим землям — Волге и Поморью, Посулью и Сурожу, славному Корсуню и потонувшему в охряных водах идолу Тмутараканскому.

Заслышав тонкие вопли, просыпаются и пугано ржут спросонья кони, мычат коровы. Поднимаются с подушек в станицах чубастые головы, вздыхают с горячего сна.

Кличет Див-птица к беде неминучей.

Жирная степная земля под топотом копыт содрогнется, будет засеена костьми, полита кровью, — взойдет же печалью лютой по всей Русской земле.

О двоих повесть.

А может быть, и не о двоих, о многих, о всех. О всех нас, что прошли в полынные эти годы неезженными степными тропами, взяли от степи дары ее: ясную силу ума, меткость взора, полынный загар и медвяную горечь любви.

О нас, обо всех, что возлюбили ширококрылый размах ковыльных полей, ярый лет конского бега, скрип колесный в черные полночи, звон оружия, громы степных очищающих гроз.

О нас, обо всех, — живых и помнящих и о мертвых, чьи тела стали пищей шумным травам, наземом для тучных хлебов.

О тех, что легли костьми по набрежью синего Дона, на ковыльный колеблемый пух, смешав на жаркой земле в общем потоке свою живую кровь.

И даже степным коршунам, жадно приникшим к ней, измазавшим в алое загнутые клювы, не разобрать было, — где чья.

Одна кровь, человечья, и нет в ней различия, когда уходит она из широко растворенных ран.

Когда лопнул под гулкими плетьми гаубиц, под грохотной оползью ступенчатых стальных черепах, трощивших тела, под звоном и свистом шашек, — шатнувшийся фронт, как лопается от удара топором туго натянутый последний канат, удерживающий корабль на стапеле, перед спуском, — в широко растворившиеся, дымные и гремящие ворота ринулась конная лавина синих, малиновых, белых фуражек и башлыков. Несли они гибель, меч и огонь. Смятенными ночами пылала округа рыжими космами зарев, грохотала кромешными рокотами взрывов.

В пламенных выплесках рушились вокзалы и водокачки, депо и мастерские, горели на путях тысячи краснобоких теплушек, завивались стальными локонами взорванные у скрещений стрелок рельсы.

Брошенными вьюками ложились в грязь и талый снег людские тела, глаголи виселиц протягивали в закурчавленные багровеющие дымы черные прямые ветки, и они гнулись под гроздьями длинных, недвижно висящих плодов.

А конные лавины с грохотом, посвистом, разгулом, озорной песней, трескотой тележной побежали небитыми дорогами на красноглавую Москву.

Скрипели колеса расползавшихся веерами обозов и пушек, как разлетные прощальные крики лебедей.

Где ступали копытами горбоносые донские кони — мертвела земля, вспять текли реки, в темном ужасе съеживались полумертвые голодные города.

Яростными половецкими чамбулами летели отчаянные конники от Дона, от моря Тмутараканского к живой сердцевине страны.

О славе веков, о силе, о хищной мощи владык лепетали белые шелка знамен, увитых черно-оранжевыми лентами, увенчанных крестами.