Сергей Лисицкий - Этажи села Починки

— Да-а, — вопросительно протянул Степка Сыч, одногодок Митрия, приземистый широкоплечий мужичок, — что ж Починки-то в совхоз определили?

— Думать надо, голова, — заметил бригадир Колосов. — Мы к совхозу нынче в два раза стали ближе. Да и что теперь наши Починки для такой большой артели — капля в море.

— И дураку ясно, — поддержал бригадира тракторист Титов, — до Коврева, где усадьба колхоза — десять, а к «Рассвету» и половины километра не будет, да и вообще-то в тридцатые годы мы ведь рассветовские были…

По-своему воспринял это известие приехавший в тот день к матери Федор Лыков. «Ага, — рассуждал он, — раз теперь совхоз — оплата денежная. А директору наверняка водитель классный нужен, не перейти ли мне? И к дому поближе…»

Лыков хорошо знал главного агронома совхоза Голованова, коротко был знаком и с директором Алексеем Фомичом Романцовым. «А может, и не стоит?..»

— Поел бы, сынок, — просила мать Федора, подвигая к нему пироги с луком.

— Норму, мам, блюсти надо, — Федор метнул взглядом на сундук, где лежало старое одеяло. — Пойду в садке полежу.

— Пойди, пойди.

Под большой раскидистой грушей, возле кустов малины и смородины стоял топчан. Федор сколотил его несколько лет назад. Низенькие ножки его, казалось, совсем вошли в землю, и доски лишь чуть возвышались над уровнем травы. Он расстелил одеяло, лег и задумался.

Вспомнилось Федору далекое прошлое — вся его недолгая, но и немалая жизнь.

Друзья далекого детства: Митька Смирин, Федор Лыков да Пашка Калюжный. Три неразлучных друга были. Это словно о них троих распевалась в то время только что вышедшая на экраны песня о трех танкистах. Помнится, Наташа Илюхина, завидев их троих, запевала: «Три танкиста, три веселых друга…» Федор в таких случаях выказывал свое недовольство, хотя ему и лестно было сознавать себя танкистом. А Пашка, тот всегда вступался за Наташку. Неравнодушен он был к ней. Но вскоре Пашка Калюжный уехал куда-то с родителями. Говорили, что чуть ли не в Сибирь. И остались Федор и Митрий вдвоем с тех пор. И песню о них перестали петь: два, а не три друга стало.

Как живой всплыл в памяти отец Архип Ефимович, а вместе с ним и Степан Данилович — отец Митрия: друзьями и они были в молодости. Сначала дружба их не омрачалась ничем… лишь потом наметилась трещина. Как будто сейчас увидел Федор своего отца Архипа. Стройный, подтянутый, с рассыпающимися черными колечками чубом на смуглом виске. Бордовая сатиновая рубаха ладно сидит на нем, подпоясанная широким ремнем. Сапоги-гармошки блестят. А когда он улыбается — зубы ровным рядом белеют под темными усами, а глаза сужаются в две лукавые щелочки.

Под стать ему был и Степан — отец Митрия. Только, в отличие от своего друга, тот русоволос и бел на лицо. Такой же, как и Архип, ладный, только пошире в кости, словом, был он тем малым, о которых говорят: «ладно скроен и крепко сшит».

Архип был более расчетлив, влекла его прежде всего практическая сторона любого дела, в то время когда Степан готов все сделать «для души», многим пожертвовать ради «памяти сердца». Эта разница в их натурах, однако, не мешала их дружбе, наоборот, достоинства и недостатки их характеров как бы дополняли друг друга. Еще одно обстоятельство, подчеркивающее некоторую разницу между ними: Архип был на два года старше Степана. Но разница эта, скорее, опять-таки больше способствовала их сближению, если учитывать при этом трезвый расчет Архипа.

В начале двадцатых годов, когда начал действовать ликбез, — Архипа и Степана, как наиболее грамотных (оба окончили по четыре класса), послали в Петровск на курсы учителей, и в этом была немалая доля хлопот Архипа Лыкова. Это он и сумел поговорить с «кем надо», вовремя «подкинуть мыслю». Правда Степан после окончания курсов недолго проработал в школе: «Не могу, говорит, когда ты толкуешь одно, а тебя не понимают и говорят совсем другое. Девять разделить на два — будет четыре и одна вторая — нет, не понимают, что это такое «одна вторая». Четыре с половиной будет, твердят, хоть убей…» В общем, бросил Степан мел с тряпкой в угол и ушел со школы в один вечер навсегда.

Архип — тот нет, проработал до конца двадцатых годов, пока не прислали настоящих учителей, с институтским образованием. Но тогда уже, с того самого злополучного вечера наметилась та самая трещина в их дружбе. Все реже и реже стали они встречаться — интересы разные. Степан весь ушел в хозяйство: пашня, быки, лошади…

Еще больший водораздел пролег между ними в тридцатом году, во время коллективизации. К тому времени Архип Лыков тоже ушел из школы, и они оба вместе со Степаном одни из первых вступили в колхоз. Но и тут Степан, что называется, «сорвался» — не пробыл и месяца в колхозниках. Правда, и Архип много не наработал, через два года подался на сахарный завод. А со Степаном было так: после того, как выехали всем колхозом в поле на посевную, лошадь Степана, каурая кобыла по прозвищу Калина попала в руки Тимофея Плужника, известного в Починках нерадивого мужика, нелюдимого и злобного. Степан перегонял колхозных быков мимо клеверища, через поле, которое вспахивали под пар в четыре плуга. Четвертой в паре с гнедым мерином Петра Титова ходила по загону Калина. Степан Смирин не мог пройти мимо, не проведав свою лошадь. «Гони, а я маленько заверну, — оказал Степан своему напарнику Косте Жмуркову, — Калину наведаю».

Он повернулся и зашагал вправо, в ту сторону, где виднелись четыре пары лошадей, медленно двигающихся по загону. Подошел Степан к ним в тот момент, когда все четыре развернулись и торили новую борозду. Пахари его не замечали.

«Вот она, Калина, — шептал Степан, разглядывая свою лошадь, трудно шагавшую по целине. — Да что он, черт, — выругался Смирин в адрес Тимофея, — подпругу не подтянет, холку ведь ей трет». А лошадь и вправду резко вскидывала вверх голову, поворачивала ее назад, словно пытаясь разглядеть, что там, на шее, ей мешает.

— Э-э, черт, — злобно выругался Тимофей, сильно дернул вожжи и с размаху протянул во всю лошажью спину кнутом.

Свет потемнел в глазах Степана. Хотел крикнуть, но горло пересохло и ноги словно ватные стали. Постоял чуток, и надо ж такому случиться: будто откуда-то со стороны, а может быть, это от земли, ноги силой небывалой вдруг налились. В несколько секунд подскочил Степан сзади к Тимофею, вырвал у него из рук кнутовище. С яростью размахнулся, и ременная плеть, со свистом описав дугу, трижды обвила Тимофеево тело, оставляя на рубахе темные следы.

Грузный по сравнению со Степаном Тимофей оторопел от неожиданности. Стоял с раскрытым ртом и немигающими глазами, не зная как ему поступить, как быть. А Степан, не помня себя от гнева, судорожно торопясь, распрягал лошадь.