Вадим Пеунов - Без права на помилование

— По универмагу?

— Только по универмагу я бы беспокоить не стал, хотя и там есть кое-что оригинальное. Вы были правы: пожар связан с ограблением: таким способом отключили сигнализацию и сняли с поста ночного сторожа. Директора универмага мы с Бухтурмой освободили. Но тут выплыла история с автоматом... Может быть, это и не наш Папа Юля, но тоже бородатый, по годам подходит. Намерился купить автомат Калашникова. Прапорщик Станислав Сирко — по специальности оружейный мастер, уже припас его. На Волновский райотдел от военного следователя пришло отдельное поручение: «Понаблюдать за прапорщиком в отпуске». Санька об автомате догадался, ну и затеял драку... Дурак дураком... Сирко до вчерашнего дня сидел на гауптвахте, но умер его отец, и, думаю, военкомат побеспокоился, чтобы парня отпустили. Как в такой ситуации поступить?

— А ты-то сам что предлагаешь? — спросил Строкун.

Иван Иванович, хотя и был готов к такому вопросу, все же ответил не сразу:

— Я бы... ради светлой памяти Петра Федоровича... попытался помочь прапорщику осознать случившееся и в какой-то мере облегчить его участь.

— Где автомат?

— Точно не знаю. Саня убежден, что Славка не успел передать оружие покупателю.

— Помочь осознать меру своей вины — наша с тобою, Иван, служебная обязанность. А сыну друга — тем более. Но что мы можем сделать? Только одно — подзадержать документы. Отбери у этого прапорщика объяснительную, а после похорон пусть немедленно явится с повинной. Мы документы отошлем завтра, ну послезавтра. Придут они дня через три-четыре... Вот эти четыре дня мы и можем подарить сыну Петра Федоровича для размышлений. Если только он не успел передать автомат.

— Не передал! — Иван Иванович уже и сам в это верил. — А по поводу покупателя... Я вчера вечером поработал с нашими друзьями-художниками. Они подготовили материал и к утру должны отпечатать с десяток пробных копий. Покажем их Тюльпановой, Пряникову и Ярославу Грибу — не признают ли они Папу Юлю. Ну, и прапорщику, чтобы был посговорчивее.

— Добро, — согласился Строкун. — И Стретинку не упускай из поля зрения.

— Само собою.

Иван Иванович был в душе благодарен Строкуну за понимание ситуации, в которой очутились Станислав Сирко с Санькой, да и сам Иван Иванович. «Четыре дня на то, чтобы прапорщик хоть как-то исправил свою преступную ошибку».

Тело бывшего председателя колхоза «Путь к коммунизму», Героя Социалистического Труда Петра Федоровича Сирко было уже в доме...

Иван Иванович зашел вместе с Аннушкой и Саней. В просторной комнате сумеречно: шторы задернуты, на зеркалах простыни. В помещении стоял стойкий запах сосновой смолы и цветов. Но все это было уже неживое, словно из потустороннего мира. Посреди комнаты на большом овальном столе стоял гроб, оббитый кумачом. Ивану Ивановичу почему-то вспомнилось, что когда-то на этом же столе, накрытом скатертью, ставили блюдо с пирогами.

Жена Петра Федоровича была мастерица, особенно на пироги с грибами — лес рядом, рукотворный, выращенный в безлюдной и безводной степи усилиями предков Петра Федоровича.

Славка замер в головах. Они были неуловимо похожи: отец и сын, председатель благодатненского колхоза и прапорщик. Лобастые, курносые, добродушные... чубатые. Только у старшего волосы из тонкой серебряной канители, а у младшего Сирко — из черни, под вороненое крыло.

Ивану Ивановичу было грустно и робко. Он чувствовал дыхание смерти. Хотел поговорить со Славкой сейчас же, но глянул на старушек, скорбно стоявших вдоль стен, на стариков, с которыми когда-то товаришувал славный казацкий сын, хлебороб Петро Сирко: создавал колхоз и поднимал его на ноги, освобождал Украину от фашистских оккупантов, вновь начинал в разоренном войной хозяйстве все с нуля, сеял в поле хлеб и доброе в человеческих душах — словом, майор милиции отложил на потом жесткий разговор с сыном героя.

Постоял у изголовья рядом со Славкой, раздавленным горем. Парень весь размяк, раскис. Сутулился от непомерной скорби, вобрал голову в плечи. В багрово-кровавых, часто моргающих глазах одна за другой рождались слезинки и катились вниз по мясистым щекам.

— Дядя Ваня... — выдавил из себя Славка, на большее у него не хватило сил.

Он хотел сказать: «Как же я теперь буду — без него?..» Жил его именем... Его славой... Его помощью... Как омела живится соками дерева, на котором поселилась.

Горе сына, потерявшего отца, лишившегося опоры, было безутешным, глубоким. Иван Иванович молча пожал безвольно опущенную руку Славки: крепись.

А что скажешь, кроме избитого: «Все там будем... Он прожил славную жизнь». Еще можно добавить: «Мы в мыслях с тобою... Делим горе».

Нет, не делим! Разве можно из шарика ртути сделать две половинки? Будет два шарика, четыре, восемь... Нельзя, невозможно поделиться своим горем с близкими: твое останется при тебе, только кому-то еще, кто готов был взять его на себя, — станет так же трудно, как и тебе, так же больно и обидно.

Слова, слова... Они рождают героев и подлецов, они помогают совершить подвиги и толкают на преступления. Но нет слов, которые отогрели бы сердце, взявшееся каленым холодом смерти, превратившееся в кусочек вечного льда.

Смерть неумолима и вечна. А значит — бессмертна. Но это бессмертие ей дарит жизнь. Только там нет смерти, где нет жизни...

Постояв у изголовья Петра Федоровича, Иван Иванович глянул на часы и подумал (ничего уж тут не поделаешь: павшим — светлая память, а живым — хлопоты и тревоги), что время еще позволяет...

— Сбегаю в Стретинку, — сказал он Марине, которая в этом, оставшемся без хозяев, огромном доме была за старшую. — К часу вернусь.

— Не опоздай, — предупредила она.

— Нет-нет, к выносу успею.

Подвозили на машинах венки: «От райкома партии», «От областного управления сельского хозяйства», от колхозов и совхозов. Венки... Живые и «кладбищенские», искусно собранные из бумажных цветов. Бумажные — мертворожденные, пожалуй, более точно определяли суть происходящего.

Иван Иванович заехал в райотдел: надо было узнать обстановку, познакомиться с новыми материалами, которые, конечно же, добыл за время, что они не виделись (со вчерашнего вечера), беспокойный и настойчивый начальник районного угрозыска.

Плотный, «натоптанный» капитан Бухтурма сидел за стареньким двухтумбовым столом, за которым еще пятнадцать лет тому сиживал Иван Иванович. Все в кабинете было давнишнее, привычное. Ивану Ивановичу показалось, что от всего веяло домашним уютом: и выцветшие занавески, прикрывавшие хозяина кабинета от надоедливого, порою беспощадного солнца, и несгораемый шкаф в углу, в нижнем ящике которого обычно хранились «вещдоки», и скрипучие, уже не раз ремонтированные, стулья...