Николай Кузаков - Красная волчица

Прибежали Ушмун с Чилимом. Чилим лизнул руку Димке и свернулся у ног калачиком. Ушмун отошел от Димки, повернул голову и, виляя хвостом, стал повизгивать.

— Ты что это? — удивился Димка.

Ушмун еще немного отошел и, не сводя умных глаз с Димки, опять взвизгнул.

— Ушмун, что с тобой?

Ушмун переступил с ноги на ногу, завизжал сильней. Ушмун — старый таежник — давно понял, что Димка заблудился, и звал его к зимовью. А Димка даже подумать не мог, что Ушмун предлагает ему свою помощь.

Вдруг ему показалось, что откуда-то донесся выстрел. Он вскочил. Прислушался.

— Эге-ге-ге-э-э… — прокричал Димка.

Но в ответ донесся только шум леса.

Димка быстро зашагал в гору. Ведь его ищут. Мать не бросит. Димка взобрался на гребень хребта. Поднял ружье и выстрелил. Он ждал, что в ответ донесется голос матери. Но слышен был только гул тайги. Надежда выбраться из этих проклятых гор исчезла. Вместе с ней покинули Димку — силы. Да и день уже подходил к концу. Надо было искать место для ночлега. Он спустился с хребта и решил остановиться где-нибудь в затишье.

Вдруг впереди увидел глухаря. Тот топтался возле куста вереса, склевывал ягоды. Димка вскинул ружье. Но на глухаря из-за кустов кинулся Чилим. Глухарь кыркнул, привскочил и, громко хлопая крыльями, скрылся за деревьями. Улетел ужин. Впереди голодная ночь. Димка подошел к кусту. Невдалеке на снегу виднелся чей-то след. Димка вначале не поверил: след. И проходил кто-то днем — следы совсем немного припорошены… Здесь, наверное, и стрелял кто-то.

И откуда взялись силы! Он кинулся по следу. Впереди в ложбине показался дымок. Наконец-то… Вот оно, спасение. Димка бегом сбежал в ложбину. Костер уже прогорел, но концы двух валежин дымились. Кто же тут мог останавливаться? Он осмотрелся: это был его костер. Димка опустился на ветки и уронил голову на колени. Стоило ли весь день мотаться по тайге, чтобы вернуться к прежнему ночлегу. Димка долго сидел неподвижно. Наконец поднял голову, надо было готовиться к ночи. Глянул на взгорок. По его следу бежала Юла. «Чудиться уж стало», — подумал Димка, закрыл глаза, посидел так немного, открыл. Теперь на этом месте стояла мать. «Да что это я?» — Димка тряхнул головой, встал. Видение не исчезло. К Димке торопливым изюм подошла Ятока. Он уткнулся ей в грудь, плечи его вздрагивали.

— Ничего, — гладила по спине сына Ятока. — Живой. Давай чай заварю.

Димка вытер слезы, стал раскладывать костер.

— Куда меня занесло?

— Все совсем просто. У Семигривого хребта берут начало три Еловки. Ты попал на верхнюю, а потом перешел на среднюю. Тут совсем и запутался.

— Собак покормить надо, совсем отощали.

— Покормим и собак.

Четырехлетний Петька, полный, медлительный, выстраивал на диване в один ряд бабки. Ему помогала Варя.

— Это будут олени, — растягивая слова, говорил Петька.

— Какие это олени, если у них нет рогов, — стрекотала Варя. — Пусть это будут чушки.

— Нет. Это танки. Мой папа — танкист, — упрямился Петька.

— А мой папа — снайпер.

Семеновна, прислушиваясь к разговору детей, нетерпеливо посматривала в окно. Пришла почта. Тетя Глаша побежала узнать, нет ли писем от Василия с Ганей. Времени уже немало прошло, а ее все нет. Наконец она показалась в дверях. В руках у нее письмо.

— Тебя только за смертью посылать, — пробурчала Семеновна.

— Почту долго разбирали, — оправдывалась тетя Глаша.

Семеновна не сводила глаз с треугольника.

— От Васи?

— Нет, Ганя прислал.

— Может, и от Васи есть, да худо посмотрели?

— При мне два раза смотрели. Нет ничего от Васи.

— Я вот сама пойду.

— Куда ты пойдешь, морозина такой.

— Што же мне теперь и сидеть всю жизнь возле печки? Про войну-то там што говорят?

— Под самую Москву фашисты подступили.

— Не видать ее супостатам. Это уж само по себе. Че Ганя-то пишет?

— Я взяла треугольник да скорей к тебе, порадоваться вместе.

Семеновна бережно развернула письмо, посмотрела на ровные строчки, так же бережно свернула. Глянула в окно.

— Вон Серафим Антонович идет, покличь его.

Серафим Антонович рукавицами смахнул снег с валенок, носки и пятки которых были обшиты кожей, старательно вытер ноги, снял полушубок и провел пятерней по волосам, прикидывая, куда присесть. Рядом с ним Семеновна и тетя Глаша будто уменьшились в росте. И потолок в комнате ниже стал. Семеновна подвинула к столу табуретку.

— Садись, Серафим Антонович.

— Как здоровье-то, бабушка?

— Какое там здоровье? Только я поживу еще, подожду, когда погонят фашистов. Наши-то мужики, когда на фронт уходили, жить наказывали. Оно и верно. Вернутся, а меня нету. Кто же их встретит-то? Нет, я их дожду.

— И правильно, Семеновна. Какая нужда во мне оказалась?

— Письмо от Гани получили, да беда, прочитать не можем, темные.

Серафим Антонович взял письмо толстыми пальцами, развернул.

— Я тоже не больно какой грамотей, но попробуем.

Он кашлянул в кулак, сдвинул брови и, растягивая по слогам отдельные слова, стал читать:

«Здравствуй, мама. Спасибо за письмо. Извини, что это время не писал: дел было много. Здоровье у меня хорошее, ты не беспокойся. Наша часть получила от вас посылку с теплыми вещами. Передай всем дорогим женщинам большое спасибо от летчиков. Мы обещаем вам бить фашистов так, чтобы ни один из них не унес ног с нашей земли.

Мама, ты просишь, чтобы я скорее отвоевал и домой возвращался. Как только разобьем фашистов, сразу приеду. Женюсь. Ты будешь с внучатами возиться, а я охотиться да рыбачить. Вот и заживем. Так что ты не беспокойся.

Низкий поклон бабушке Марии Семеновне. Обнимаю, твой сын Ганя».

Серафим Антонович подал письмо тете Глаше. Та свернула его к сунула за пазуху.

— Ты не потеряй, — предупредила Семеновна.

— Я че ж его потеряю-то? Вечером еще почитаем. Слава богу, Ганя хоть за ум взялся. Порадует меня внучатами.

— Ты ему еще пропиши, чтобы бросил эти еропланы. Оно на земле-то надежней.

— Да я уж про это прописывала ему. И еще пропишу.

Серафим Антонович, старый воин, знал, какой ценой сдерживают врага наши солдаты. Но от разговора тети Глаши с Семеновной оттеплило у него на душе. Велика была вера женщин в своих сыновей, и в этот грозный час они думали о внуках.

Серафим Антонович встал.

— Ты куда это? — забеспокоилась Семеновна. — Чаек сейчас сгоношим.

— Спасибо, бабушка. В другой раз.

— Ребят пора покормить, — спохватилась тетя Глаша.

— Я самовар поставлю. А ты печку растопи да рыбы поджарь, — поднялась Семеновна.

Вечерело. С заходом солнца мороз усилился. Андрейка возле зимовья на костре варил собакам еду. Вадим наколол дров, растопил печку и занялся приготовлением ужина. Пришел Димка. Повесил ружье у двери на деревянный гвоздь, снял понягу, патронташ и устало опустился на нары. Андрейка налил в кружку чаю и поставил перед Димкой.