Николай Кузаков - Красная волчица

— Вадим, у тебя вроде где-то табак был?

Димка завернул самокрутку, прикурил и затянулся.

— Вот это поохотились.

— Как теперь людям в глаза глядеть будем? — упавшим голосом проговорил Вадим. — Бабы здороваться не будут.

— Черт его вынес из этой берлоги, — Андрейка зло сплюнул.

— Давайте об этом никогда никому не рассказывать, — предложил Димка.

Вадим с Андрейкой сразу приободрились.

Я видел, как ты на дерево взлетел, — грустно усмехнулся Вадим. — Проворней белки.

— А как ты код колодину протиснулся? — спросил Андрейка. — Туда и собака пролезть не могла.

— Нужда приспичит, протиснешься.

Димка встал, попробовал поднять левую руку, плечо обожгла боль. Он поморщился.

— Ты что? — встревожился Вадим.

— Что-то с плечом.

Димка, опираясь на посох, часто останавливаясь, медленно брел по подножию хребта. Левая рука его висела у груди на сыромятном ремешке. Каждый неосторожный шаг болью отзывался в плече. Но и в зимовье сидеть одному — тоска зеленая. А собаки сегодня, как назло, ходят широко. Вот уж больше двух часов их лай чуть слышно доносится с седловины Нелюдимой гривы. Или соболя загнали, или кабарожку на отстой поставили. Димка прислушивался к лаю собак и с тоской смотрел на зеленые отроги хребта. Сегодня ему туда не забраться.

Он выследил белку, подстрелил ее, ободрал, шкурку положил в карман. Сегодня он был без поняги: лямка давила больное плечо. Подошел к колодине, смахнул снег с нее, присел. Эта беспомощность угнетала Димку. Только сейчас он понял, как прекрасно, когда твои мускулы налиты силой и ты идешь с хребта на хребет, не чувствуя усталости. Прибежали собаки. Ушмун хмуро посмотрел па Димку, его взгляд говорил: «Эх, охотник». С пренебрежением отвернулся, лег и стал с подушечек лап скусывать снег.

Чилим подбежал к Димке, ткнулся в колени, лизнул руку. Димка здоровой рукой потрепал его по загривку.

— Ничего, оклемаюсь.

Чилим завилял хвостом. Он не был в обиде на молодого хозяина. Для него главное было — жить. А жизнь он видел в страсти. Многим людям этого не понять. Бежишь по лесу: ни птицы, ни зверька — скукота. А вместе с ней и лень начинает наваливаться. И вдруг перед тобой след. В нос ударяет мускусно-терпкий запах. Кровь обжигает сердце. Секунда, другая, и ты уже мчишься но горным кручам. Перед глазами только строчка следов, она держит тебя, как на привязи. Отмахал несколько верст и, кажется, на больше ты уже не способен. Но вот впереди, точно черная искра, мелькнула тень зверька, и у тебя будто крылья выросли. За одну только минуту погони можно отдать годы тихой дремотной жизни.

Димка поправил сыромятный ремешок, на котором висела рука, и встал.

— Пойдем по закрайку хребта. Может, одну-две бельчонки еще найдем.

К зимовью Димка пришел в сумерках, пять белок принес. Все лучше, чем ничего. Вскоре пришли Вадим с Андрейкой.

В зимовье сумрачно. Керосин кончился. Парни из куска жести сделали коробочку, налили в нее медвежьего сала и положили тряпичный фитиль. Димка возле стола полистал книгу.

— Ничего не видно.

— Давайте спать, — предложил Вадим. — Времени-то, наверное, около полуночи.

Вдруг за зимовьем шумно повскакивали собаки и с лаем кинулись по дороге.

— Мама, наверное, идет, — оживился Димка.

Они накинули на себя одежонку и вышли. Всходила луна. Вершины гор залиты бледным светом. Собаки вернулись и стали укладываться спать под деревьями.

Вскоре на тропе появилась Ятока. За плечами у нее была объемистая котомка. Ятока, опираясь на посох, подошла к парням.

— Здравствуйте, мужики.

— Здорово.

Димка шагнул к матери и протянул руку, чтобы помочь сиять котомку, но его опередил Вадим. Ятока облегченно вздохнула, кивнула на руку Димки, которая висела на сыромятном ремешке.

— Что с рукой?

Димка мялся, не знал, что сказать.

— Медведя промышляли. Вылетел из берлоги, да лапой задел по плечу.

— Добыли его?

— Добыли.

Ятока вошла в зимовье, разделась, села на нары, достала трубку и закурила.

— Как там, на фронте? — нетерпеливо спросил Димка.

— Совсем к Москве подошли фашисты.

— Наполеон тоже до Москвы доходил, — проговорил Вадим.

— Письма есть? — спросил Димка.

Ятока не ответила. Она курила трубку, смотрела на слабый огонь коптилки,

— Ты что такая, мама?

— Будь проклята эта война!

— С папкой что-то случилось?

— У нас в доме горе, и у вас, Андрейка.

Ятока достала из-за пазу ли письмо Василия и подала Димке. Димка развернул помятый тетрадный листок и стал читать;

«Дорогие мои, мама, Ятока и Дима, здравствуйте. Мне кажется, что я вас не видел сто лет. Скучаю. Нахожусь сейчас в госпитале на Урале. Задело малость осколком от снаряда в грудь и контузило. Но страшного уже ничего нет. Операция прошла успешно. Отходит и голова. Месяца через полтора врачи обещают поставить в строй.

А теперь все по порядку. Наша дивизия прибыла в Москву. Ночью мы заняли оборону. Моя рота окопалась в местечке Холмы. На рассвете фашисты пошли в атаку. Мы отбили. Тогда они бросили на нас танки. Наши поднимались им навстречу со связками гранат и зажигательными бутылками. Сема находился на правом фланге. Он был ранен в бедро и левую руку. Парни четыре танка подбили, но один прорвался к окопам. Тогда Сема взял у убитого солдата связку гранат, вылез из траншеи, встал, но бросить гранаты у него не было сил. Он прижал гранаты к груди и… Танки к Москве не прошли. — У Димки дрогнул голос. Андрейка плакал, Вадим сжал на коленях кулаки. Ятока молча курила трубку. — Андрей, будь мужчиной, — продолжал читать Димка. — Ты потерял отца, а я брата и друга. Нет таких слов, чтобы утешить тебя в этом горе. Одно тебе обещаю: мы отомстим фашистам за каждую каплю крови, пролитую нашими товарищами, отомстим за слезы матерей и вдов. Теперь ты в отлете за свой дом. Помоги матери перенести эту беду».

Димка опустил листок. Ятока положила руку на плечо Андрейки. Андрейка уткнулся ей в колени. Плечи его вздрагивали от рыданий.

— Как там мама? — сквозь слезы спросил Андрейка.

— Однако, шибко убивается. Бабушка с дедушкой места себе не находят. Ты сходи к ним. Поглядят на тебя. Сему молодого вспомнят, однако, легче им будет.

— Я сейчас пойду, — вытирая слезы, выпрямился Андрейка.

— Пошто в ночь идти? Тайга… Утром пойдешь.

По узкой лесной троне, горбясь, медленно бредет Семеновна. На пей темная плюшевая курмушка, готова покрыта шалью. В руке ветка кедра. Смотрит Семеновна на тропу, но не видит ее, оступается. Непослушные ноги тяжелеют.

Давно это было. Как-то Захар Данилович поехал за сеном. Морозы уже стояли. Миновал Белый яр. Там перекат. На нем парит маленькая полынья. А в полынье два лебедя плавают. Отощали от голода и холода, не могут подняться. Привез их домой Захар Данилович, в хлеву им загородку сделал. Прожили птицы зиму, оправились. А весной их отпустили на волю. Нынче осенью Семеновна пошла на речку бельишко полоскать. Из-за гор стая лебедей появилась. Два лебедя отделились от стаи и давай кружить над Семеновной. Хоть и птицы, но доброту человеческую не забыли. «Надо Захарушке рассказать об этом, — думала Семеновна. — Кричали они, должно быть, о нем спрашивали».