Иван Истомин - Живун

— Маловато, однако, будет. Много ли этим насолишь рыбы? — попытался поторговаться Макар-ики. Ермилка покорно молчал.

Ма-Муувем развел руками:

— Я не купец. От себя отдаю. Сам видишь — остатки наскреб. Рыба еще в реке. Может, не напромышляете. Торопитесь-ка на лов. Долг отдавать нечем будет.

Ермилка молча поднял мешок и потащил следом за отцом.

Проводив гостей, Ма-Муувем снова обрядился в суконную парку и вышел на берег встречать рыбаков. Где-то они, видно, задержались, и он ходил взад-вперед, размышляя о том о сем и, между прочим, про то, правильно ли он сделал, отпустив Ермилку промышлять с зырянами отдельно от своей рыбацкой ватаги.

«Может, зря? Мог и здесь Ермилка неводить с остальными моими людьми, — хмурил он темные брови. — Однако нет. Тут и так лишка людей для одного невода. Каждому — полпая. Один полпая, два полпая, три полпая, шесть полпая, восемь полпая… Много-много. Сам лопает, женка лопает, детка лопает… А-а-а… Сколько рыбы пропадает. Зыряне Ермилке полный пай дают из всего улова. Ермилку кормят, женку, деток, старика. Рыба не пропадает ни маленько. Вон сколько привез. Из моей ватаги столько никто не отдает за долг. Дурная башка ихняя парма… Пай дают, кормят… Пускай еще берут кого с Ермилкой. Безголовые. Как глупые рыбы, в сеть лезут. Без приманки. А если приманить? Однако мой невод удачливый. На моей земле — все на меня промышляют».

Тут показались рыбаки, он остановился и уставился на вереницу лодок, стараясь предугадать — уловистый ли был день.

Вскоре лодки пристали к берегу. В одной из них сверкала живая серебристая куча. В неводнике чернела мокрая снасть. Один за другим сошли на берег двенадцать рыбаков — пожилые, средних лет и совсем еще молодые парни, все одетые в плохонькие малицы с короткими рукавами, вымокшие, босые, посиневшие. На Оби и летом студено. Без разговоров каждый занялся своим, хорошо известным делом. Работали сосредоточенно. Одни выгрузили и осторожно, чтоб не повредить ненароком собственность старшины, развесили невод. Другие под зорким присмотром Ма-Муувема перетащили рыбу на берег и стали делить ее поштучно, строго соблюдая уговор: старшине — половина всего улова, а из остальной половины — взрослым рыбакам полный пай, подросткам полпая.

День был удачным. Даже большого осетра поймали. Ма-Муувем бесцеремонно отложил его в сторону, не пустив в дележку.

— Счастливый мой невод. Поймал для хозяина. — И успокоил рыбаков: — В другой раз уловится, вы поделите.

Так повторялось раз за разом, повторится и в будущем, поэтому рыбаки отнеслись к обещанию старшины безучастно.

Наступил вечер. Стало пасмурно. Подул ветер, нагоняя дождевые тучи, и люди на стане совсем помрачнели, насупились. Никого не радовало возвращение к родным очагам. Вымокшие, озябшие, всецело зависящие от прихоти и воли человека, которого они не смели ослушаться и от власти которого даже не помышляли избавиться, рыбаки молча разбрелись по чумам. И хотя возле каждого жилья ярко пылал костер, людей прибавилось, и они занялись разделкой и засолкой свежей, доставшейся при дележке рыбы, в становище было по-прежнему тихо. А когда закапал дождь, оно будто вымерло. Натрудившиеся за день люди спрятались в своих чумах в надежде поскорее уснуть, забыться, не слышать дробного стука дождя по берестяным нюкам, шума ветра в тальниковых зарослях, плеска волн на реке.

Только в чуме старшины еще долго не спали. Ма-Муувем с женами и племянником Пронькой неторопливо, смакуя и громко отрыгиваясь, ужинали свежим жирным осетром.

На ночь, как всегда, Пронька отправился сторожить каюк с рыбой — лодку могло оторвать волной от прикола и унести течением. Но не ради одной рыбы наряжал Ма-Муувем Проньку: на каюке под берестяной палубой был потайной плавучий лабаз, в котором хранилось все то, что давало старшине власть над сородичами, — сухари, табак, соль, водка. Под палубой укрывался от непогоды и Пронька со своим верным псом Колыхом. Сторожил Пронька охотно. Иногда его навещала, якобы для проверки, молодая жена дяди — полнотелая, румяная Туня, с которой приятно было побыть наедине. У Проньки от рождения одна нога не действовала, и он ходил, держась обеими руками за длинную палку и переставляя здоровую ногу. Это не мешало молодой Туне тайком крутить с ним любовь. Скучно было ей с пожилым Ма-Муувемом, в жены которому ее продали за долги.

После ухода Проньки Ма-Муувем улегся под пологом Туни. Пекла, погасив костер, ушла на свою половину, довольная, что не ее черед спать с мужем.

Понежившись с женой, старшина отвернулся и размечтался о предстоящей поездке в Вотся-Горт. Желание зырян раздобыть у него соли, вина и, может быть, хлеба радовало его.

«Однако новая власть зырянам тоже как ненастье, — думал он под шум шквального дождя и ветра, сотрясавших чум. — Видать, сильно бедуют, не как мои люди. Мои люди с рыбой, с солью, винку на праздник пьют, табаком когда балуются. Ма-Муувем худо не делает, в беде людей не кидает. Грех так, в тайге людям помогать надо. Я — людям, люди — мне. Зыряне знают. То бы Ермилку не отпустили. Целых два мужика не пожалели. Учуяли, где есть спасение. Беда гонит, беда дорогу кажет. Я помогу… Лучше в долг дать. Гологоловый председатель — росомаха, глядишь, выследит, вынюхает мой лабаз. Крошки не оставит. Русских и зырянских купцов не пожалел… Однако в тайге ходи не ходи — мало увидишь. В тайге погаными руками не нашаришь… Да ведь и куница тоже ловится. Шибко сторожиться „красных людей“ надо, очень шибко! В долг дам — мне отдадут. Зыряне сейчас — как по снегу без лыж, а народ промысловый, старательный. Гришку и Эльку давно знаю. Охотники. Не хуже хантов напромышляют пушнины. Долг отдавать будут. Как мои люди. Тоже моими людьми будут. Будут! На моей земле промышляют. Мою рыбу, моего зверя: значит, мне пушнину отдавать надо. Ма-Муувем спрячет — никто не найдет. Пушнина — не рыба, полежит себе. Ма-Муувем шибко не бежит, Ма-Муувем маленько ждать будет. Купцы обратно заведутся. Как без купца? Как тайга без зверя? Как Обь без рыбы? Как ханты без чума? Как мужик без бабы? Нельзя без купца. Купец придет, купит у Ма-Муувема пушнину. Купец продаст Ма-Муувему товар. Ма-Муувем сам станет купцом…»

Эта мысль приятно взволновала его, и, жмурясь, он сладко потянулся. Зашевелилась жена.

— Спи, — не разжимая глаз и боясь упустить сладкое видение, шепнул он.

— Сам, однако, не спишь. Раз тебе не спится, и мне не до сна. С каюком бы чего не случилось, — едва слышно выдохнула Туня.

— Пронька укараулит. Не первый раз. Худо будет, позовет.

— Пронька? Может не поспеть. Из-за ноги.

— Может… Вот дурная погода! — к нему пришло беспокойство, он немного приподнялся на постели.