Иван Истомин - Живун

— Сходи-ка, погляди. Все ведь добро наше там. — Туня преданно прижалась к мужу.

Ма-Муувем поласкал ее тугие груди. Забота молодой жены о добре была ему по душе, но не хотелось расставаться с приятными мыслями, оставлять теплый полог, выходить из чума.

— Разбуди Пеклу. А то сбегай сама, я подумаю тут… — Он не договорил — важными думами с бабой не делятся.

Каюк надежно был причален к берегу несколькими якорями на цепях — Туня это хорошо знала. Знала она, и что муж не пойдет в ненастье проверять каюк — одну из жен пошлет, и ей хотелось, чтоб этой женой была она. Но, добившись своего, Туня не выказала радости. Продолжая хитрить, лениво села на оленью шкуру, служившую постелью, и простонала:

— О-о, проклятая непогода! Неохота вставать.

Но этого уже не мог допустить Ма-Муувем: баба не смеет лениться, уклоняться от работы и выражать недовольство.

— Но-о?! Знай свое дело! — строго одернул он Туню. — Люки палубы проверь, мешки бы не промокли.

Туня молча выползла за полог, надела суконную ягушку-шубу, повязала голову платком и прислушалась к сонному сопению Пеклы. Соперница и старшая хозяйка, которую она недолюбливала и которая в последнее время стала за ней подозрительно приглядывать, спала. Туня потопталась у выхода, будто пересиливала себя, и вышла из чума на дождь и ветер.

«Молодая, а о добре заботливая», — мысленно похвалил ее Ма-Муувем и предался своим размышлениям.

«Коли в беде — на все пойдут. Но для начала надо винки дать. Как купец делал. Сами в аркан полезут. Элька, лишь бы попало в рот, — все продаст. Да еще в Ильин день. Уже мучается без винки. Ермилка не сбрешет… Другие тоже не стерпят. Сумею раззадорить их. Купят винки, и я попью с ними. Не на своей земле промышляют. Должны угостить хозяина…»

У Ма-Муувема слюнки потекли. Перед его взором всплыла картина предстоящего пиршества после удачной сделки с зырянами. В сладких грезах, не дождавшись молодой жены, он незаметно уснул. Когда она вернулась, он так и не узнал, а если бы и узнал, красивая, чернобровая Туня сумела бы убедить старого, верящего в незыблемость строгих родовых обычаев мужа, что вместе с беспомощным Пронькой кое-как уберегла каюк с добром от сильного прибоя, промучившись всю ночь.

В страдную летнюю пору северяне отдыхали только дважды — в Петров день и Ильин день. Особенно почитался Ильин день. Он приходился на самое теплое в этих краях время года. Даже зимой, в студеную пору, вспоминали этот день. Если кто плохо прикрывал дверь и напускал в избу холоду, оплошавшему выговаривали:

— Тебе что — Ильин день сегодня? Дверь нараспашку!

С Ильина дня заметно убывали белые ночи, становились прохладными и росистыми, а то и легкий иней выпадал, исчезали изрядно надоевшие комары. В страду Ильин день бывал долгожданным. И если к тому же еще он выдавался ясный, погожий, как вот на этот раз, после прошедшей накануне непогоды, то и вовсе хотелось отпраздновать его от души.

Только как праздновать — ни хлеба, ни чаю-сахару, ни выпивки. Ни церкви на острове, ни хотя бы колокольного звону поблизости.

Женщины Вотся-Горта были удручены. Ничто их не радовало — ни голубое небо, которое будто чисто-чисто вымели, как избу перед праздником, ни стоявшая необыкновенная, не иначе как божественная тишь, когда и травы и листья, словно зачарованные ослепительным блеском воды в реке, боялись шелохнуться под лучами яркого солнца.

Мужики тоже слонялись хмурые. Накануне получили через Ермилку неутешительные вести от Ма-Муувема. И в недальнем от их острова селении Кушвож, как сказывал проезжавший мимо Вотся-Горта рыбак, мир-лавка все еще пуста. Ждут. В Обдорск, слухи ходят, муку и другое съестное доставили. Но ведь когда развезут по Северу!

— Вон и рай, возьми да помирай! — мрачно острил Мишка Караванщик.

Гажа-Эль и вовсе горевал. Варов-Гриш как мог утешал товарища. По правде говоря, ему тоже хотелось гульнуть сегодня на именинах сынишки Ильки. Хотелось и отвлечься от забот. Нехватка соли грозила сорвать наладившуюся было работу. Оставалось соли на два средних улова. Все это знали, и у всех опустились руки. Обещанный Куш-Юром катер не приходил, того и гляди, рыбу не во что станет складывать. Так что уже и не в одной соли дело. Но и путина не вечна. Всего обиднее — рыба больно хорошо шла! Лес начать разве рубить на две избы? Их, конечно, надо ставить. Но ведь лес валить — самая зимняя работа… А придется, наверно. Мужики без дела совсем расхолодятся.

И тут вдруг к острову причалила Ермилкина калданка: приехал Ма-Муувем с Пеклой.

Старшина прибыл в Вотся-Горт с рассветом. Но до полудня скрывался в чуме своего сородича. А лодку с продуктами спрятал в кустах.

— Вуся! Вуся! Здравствуйте! Здравствуйте! — обрадовались гостям зыряне. Пусть Ма-Муувем и прибыл к ним с пустыми руками, надежда все же блеснула: зря не поедет.

— Вуся! — сияли и ханты, здороваясь с хозяевами за руку, Ма-Муувем еще добавил по-хантыйски, складно: — Сяем путэн кавырта, корничаян лэсятта.

Зыряне его поняли: «Кипяти чай да в горнице угощай», — засмеялись и сами давай шутить:

— Чай давно готов, да где-то потерялась заварка…

— И горница просторна, как мышиная нора…

— Однако зайдем. Посмотрим вашу горницу. — Ма-Муувем почти свободно изъяснялся по-зырянски, однако предпочитал отвечать на своем языке.

Гости направились в избу Гриша и Эля.

Ма-Муувем, едва переступив порог, обшарил глазами углы избы и, найдя иконостас, стал перед ним навытяжку, мотнул головой, повернулся через левое плечо, снова мотнул. Трижды проделав так и ни разу при этом не перекрестив себя и не произнеся молитвы, он отошел от образов, чинно уселся на лавку. Пекла была некрещеной и не молилась. Она как вошла в избу, так сразу опустилась на корточки у входа: сидеть на стульях или лавке не умела.

Женщины завели с гостьей негромкий разговор. Мужчины тоже беседовали чинно. Вначале, для приличия, похвалили погоду, потом помянули рыбацкие успехи и уж тогда заговорили о своих нуждах.

Хантыйский старшина теребил усики, делая вид, что сочувствует затруднениям зырян, без конца «такал». Качал головой.

Эль слушал, слушал эту беседу, в конце концов не выдержал, спросил напрямик:

— Что же ты, старшина, пустой-то приехал? Неужто так ничего и нет у тебя? Ведь не жизнь у нас, а пагуба. В праздник и то не выпьешь!

Ма-Муувем выждал минуту и ответил сдержанно, с расстановкой:

— Ма-Муувем — старшина. Ма-Муувем — не купец. Купцов — нет. В мир-лавке тоже нет. Вам взять негде. Мне взять негде. Понимать надо. Ай-ай-яй! — воскликнул он, осуждая то ли непонятливость Гажа-Эля, то ли плохую жизнь без купцов.