Иван Истомин - Живун

И опять Ма-Муувем отвел руку с бутылкой назад, назвав цену более высокую:

— Три ящика! — и для ясности показал на пальцах.

— Ого! — вытаращили глаза мужчины, а женщины всплеснули руками:

— Мать царица небесная! Разоренье!..

— Не хотите, пить не будем. — Ма-Муувем собрался запихнуть бутылку обратно в карман.

Знал — не устоят, такого еще не бывало. Не из жадности к водке, а так, из гордости. Бабы и те хоть за головы схватятся, а не очень запротивятся.

Торг состоялся, и пир продолжался.

Ма-Муувем снял парку, остался в красной рубахе и жилете. Нисколько не смущаясь, он продолжал угощаться спиртом, проданным за баснословную цену.

Женщины, заметно опьянев, затужили: нет хлеба, жаль детей. Больше всех горевала Елення, не зная, чем отпотчевать сына-именинника.

— Рыбы хочешь? — уже в который раз предлагала она.

— Да нет же! — отворачивался Илька.

— А варку? Или сметанки? Творогу, может, с молочком?

— Не-ет. — Сынишка упрямо крутил головой. — Хлеба хочу. Мя-я-ягонького.

У Еленни сжималось сердце: самого необходимого не может дать ребенку.

Ма-Муувем окинул взглядом Ильку, покачал головой:

— Худо, худо! Жалко именинника. — И вдруг встал на ноги. Чуть пошатываясь, подошел к воде и властно, по-хозяйски крикнул Ермилке — тот копошился возле чума:

— Э-ге-гей! Лодку мою сюда! Живо! На мель, гляди, не посади!

И все услышали ответ:

— Сейчас, хозяин!

Пармщики не знали, что и думать: уезжает старшина, даже не повеселившись. А как же соль?..

— Елення, тащи скорее гудэк! Споем, повеселим старшину, мать родная! — тронул Гриш жену за плечо.

Елення сбегала в избу, принесла тальянку. Гриш, приняв гармонь, как водится, подмигнул слушателям и, подыгрывая себе, задорно запел известную зырянскую песню:

Мишка Караванщик слушал молча, Гажа-Эль и Сенька Германец стали нестройно подтягивать. Старшие женщины к ним не присоединились — петь с пьяными мужиками не принято. Но молодуха Сандра и с ней все ребятишки подхватили, как умели:

Ма-Муувем, словно не выдержав, а может быть, с расчетом пуще развеселить и расположить к себе зырян, одобрительно крикнул: «Ям, ям!» — и пошел плясать по-своему, подпрыгивая и широко расставляя полусогнутые ноги, дергая плечами, локтями…

За ним пустился в пляс Мишка, выписывая кренделя почище ма-муувемовских.

Стало весело. Давно уж кончилась песня, а плясуны никак не останавливались, выделывали такие выкрутасы, что все животики надрывали.

Тем временем Ермилка с отцом пригнали к берегу лодку старшины — большую калданку с шестью поперечинами, покрытую берестой. В лодке оказалось пуда четыре соли, а не «маленько», как хитрил Ма-Муувем, кроме того, два пудовых мешка муки, плитка чаю, фунта два запылившегося комкового сахару, две бутылки водки и больше фунта листового табаку.

Зыряне глазам своим не верили.

— Вот какой я добрый, — показывая товар, выхвалялся Ма-Муувем. — Ничего не жалею. А не богач какой-нибудь. Самому тоже надо.

— Помасипо, помасипо! Спасибо, спасибо! — разноголосо, восторженно благодарили зыряне старшину, будто получали от него подарок или товар задешево. — Теперь мы малость спасены!

Ма-Муувем не спешил начинать торг, называть цену. Он потребовал вначале рассчитаться за выпитый спирт. Пармщиков обидело недоверие к ним. Хмель кружил им головы, но они принялись перетаскивать на носилках в лодку хантыйского старшины ящики с рыбой. Возможно, они уже чувствовали себя одураченными, но отступить было невозможно: вдруг Ма-Муувем рассердится и увезет назад соблазнительные продукты…

Старшина не поленился, осмотрел и обнюхал рыбу, вываленную из пяти ящиков в его лодку.

— Ям, ям. Вот теперь будем торговаться…

— Ой, беда! Опять, поди, разоришь! — забеспокоились женщины, теснясь возле лодки и не сводя глаз с продуктов.

— Нельзя дешево. Никак нельзя. — Ма-Муувем говорил деловито, строго, будто и не пил, не плясал. — Но рыбы не надо! Денег не надо! Сегодня деньги одни, завтра деньги другие. Зря пропадут.

— Да у нас и деньги-то не водятся. Кроме рыбы-варки, ничего нет. Убоги во всем, — не очень умело вел торг Гриш.

— Охотиться-то будете зимой? — хитро сощурился Ма-Муувем.

— Будем, будем. — Гажа-Эль все внимание сосредоточил на бутылках, торчавших из берестяного лукошка. — Заберем все! Верно, мужики?

Недоброе, почудилось зырянам в намеке старшины. Пьяны были, а удержались, не выразили согласия с Гажа-Элем. «Опутывает, чай, как Ермилку? — переглянулись Мишка с Сенькой и, не сговариваясь, повернули головы к Гришу, как бы говоря: — Коли что, так на себя и Эля полагайся…»

Странная ухмылочка блуждала по лицу Гриша. Не будь он под хмельком, пожалуй, призадумался бы над словами старшины, а сейчас лишь внутренне подсмеивался над ним.

«Хитростный какой. Хочет поймать нас, как рыбешек! Самому бы не оказаться в дураках. Не то время! Сельсовет, чай, не даст обмошеннить нас. Заберем, пожалуй, в долг, а там поглядим. Нужда-беда вон какая…»

Он подмигнул товарищам: не бойтесь!

— Так как же, мужики? Забираем добро под пушнину? — напирал Гажа-Эль.

— Беспременно! — как о давно решенном припечатал Гриш. — Договоримся за пори-пированием, мать родная!

С согласия Ма-Муувема зыряне перетащили соль и муку в сарай, подсыревший табак разложили сушить, водку поставили на праздничную скатерть-самобранку — гулять так гулять! А остальное отдали бабам на дележку.

— Счастье-то какое! Даже чай-сахар ради Илькиных именин! — ликовала Елення.

Радовались и подруги, давно уже тосковали они по настоящему чаю. Но продукты словно жгли им руки; деля их, женщины сокрушались:

— Как рассчитаемся-то, мужики? В долги ведь непросветные залезаете спьяну-то…

— Ничего, женки! Тайга богата, мы пронырливы. Расплатимся, — успокаивал их Гриш.

Ма-Муувем с довольным видом вторил ему:

— Расплатятся, расплатятся! Надежные мужики! В долг даю, знаю — хорошие охотники. — А про себя он еще раньше решил: «Не смогут уплатить пушниной, отберу вон того быка, который возле сарая ходит. Никуда от меня не денутся. Не на своей земле промышляют. И юрты не ихние…»

Снова запировали.

Ермилка привез отца и жену с детьми. Они тоже присоединились к трапезе, выложив на стол и свое скромное угощение — сушеную рыбу.

После новой чарки Ма-Муувем повел торг. Он вытащил из кармана заранее приготовленную палочку — «долговую книжку» зырян. За все оптом он запросил тридцать связок беличьих шкурок — по десяти штук в каждой связке.