Иван Истомин - Живун

Следуя совету отца замечать вокруг все, Илька с любопытством глазел по сторонам. Но вид однообразного снежного пространства с небольшими белыми бугорками да мутно-серыми ледяными лысинами вскоре утомил мальчика. И он незаметно для себя уснул под убаюкивающий топот лошадиных копыт и негромкий скрип полозьев.

На Гриша бесконечная и однообразная равнина нагнетала грусть. Что ожидает его в Мужах?

Он попытался представить, как встретятся они с Куш-Юром, о чем поведут разговор. Давно ли бывал у них Роман Иванович, все было мирно-дружно, толковали про долг Ма-Муувему, пообещал председатель припугнуть старшину, чтобы скинул хоть половину долга. И вот тебе… Разлад в парме…

Все от Ильина дня пошло. Может, раньше? Не спелись? Или мало их? Или…

Снова вспомнились насмешливые слова брата… Зря не послушался. Но ведь хотел как лучше… Все сначала начать, ровно только родились. Без скверноты… Отчего не получилось?..

Густая темь. Сани стоят. Рядом заливается собака.

— Бабушка, бабушка! — позвал Илька. Почудилось, что приехал в Мужи.

— Хантыйские юрты это, — объяснил отец. Он вытащил сынишку из-под одеяла. — Согреемся в юрте. И Карько передохнет. Поди, озяб?

— Немножко. — Мальчик подрагивал. — Мы к Ма-Муувему приехали? Или к Ермилке?

— Нет. У них не стал останавливаться. К черту этого Ма-Муувема-живодера. Мимо проехали.

Мальчик различил в темноте высокие разлапистые деревья и рядом с ними низенькую, уходящую в землю юрту. Когда отец отворил небольшую дверь, они опустились по ступенькам куда-то вниз, будто в погреб.

Зловонием ударило в нос. Пахло дымом от очага-чувала, чадом от сальника, псиной от ютившихся у входа собак, прелой одеждой, табаком и еще непонятно чем. После уличной свежести в носу неприятно защемило.

— Вуся! — поздоровался отец с хантами, которых было так много, что Илька подивился, как это они помещаются в маленькой юрте.

Ханты ответили на приветствие. Мужчины, сидевшие вдоль всей передней стены на невысоком возвышении, походившем на нары, потеснились, дав место гостям. Гриш поблагодарил, усадил сына на травяную циновку, застилавшую нары, снял с него платок и вышел задать Карьке сена и захватить дорожную провизию.

Илька плохо понимал, что говорят ему хозяева, и не умел ответить им. В ожидании отца он украдкой разглядывал устройство хантыйской юрты, в которую попал впервые.

Все здесь казалось, мальчику странным. Не было пола, как в зырянской избе. Лишь кое-где на голой земле лежали дощечки. «Поди, холодно ползать по голой-то земле», — подумал Илька и поежился.

Стены чернели от копоти. В малюсеньком окошке не было ни рамы, ни стекла. Вместо стекла был вставлен кусок льда, который понемногу таял, и капли стекали по стене.

Одну половину юрты перекрывали лоснящиеся перекладины из жердей, на них висели малицы, обувь — видимо, сушились.

Чувал в углу походил на маленький чум. Внутри горел огонь, над ним на крючке висел большой черный чайник. Его только что повесила еще не старая со впалыми щеками хантыйка в поношенной меховой ягушке-шубке, истоптанных меховых пимах. Из-под темного платка свисали чуть не до пят косы, толстые и тугие, унизанные какими-то брякающими железками.

В другом углу юрты, у входа, мальчик разглядел под вешалами разную посуду: берестяные туески, чайные чашки и ложки деревянные, почти плоские кумли — корытца для вареной рыбы или мяса, небольшой котел и маленький невысокий столик, прислоненный к стене.

Хозяйка взяла котел, поставила его на землю посреди юрты и крикнула собак. Те только того и ждали. Уткнулись мордами в котел и жадно залакали. Илька с интересом наблюдал за собаками, вспомнил Бельку и пожалел, что не взяли его с собой. Тоже, поди, лакал бы из котла. Наверно, собаки здесь, как и хозяева, добрые, уступчивые. Не обидели бы…

Выхлебав, собаки облизали пустой котел. Хозяйка тут же набросала в него из мешка, сшитого из налимьей шкуры, сушеной рыбы, посыпала ее ягодами, залила все рыбьим жиром и повесила котел рядом с чайником над жарким огнем.

Недалеко от Ильки сидел слепой старик с тощими седыми косичками. Было удивительно, как он ловко, на ощупь соскабливал ножом с мерзлого талового полешка белые и мягкие стружки. Илька вспомнил — у Макар-ики и у Ермилки в семье тоже запасали такие стружки. Вотленом называли их. Настругивают их только зимой из мерзлого тала. Этими хлопьями Макар-ики, и Ермилка с женой, и девчонки их утирались вместо полотенца. И еще Макар-ики клал кусочки вотлена за губу, когда сосал табак.

У столба, на котором чадил скудный сальник, седая хантыйка, одетая в плохонькую ягушку, что-то плела. По правую руку от нее лежал золотистый камыш, а по левую — темный. Глаза у старухи гноились, казалось, веки ее совсем слиплись, но она безошибочно чередовала камышины, и у нее получалась, как разглядел Илька, циновка очень красивого узора.

Рядом с Илькой на нарах лежал длинный, тощий ханты с рыжими косичками. Еще не старый, но то ли больной, то ли усталый. Он звучно посасывал трубку и время от времени сплевывал на пол.

За мужчиной под меховыми отрепьями спали взлохмаченные ребятишки. Они почесывались и посапывали во сне. И собаки после еды улеглись с ними рядом.

Варов-Гриш возвратился с мешочком дорожной провизии. Он почти доставал головой до черного, закопченного потолка, и Ильке показался великаном Яг-Мортом. [17] Яг-Морт — герой-великан из народной сказки коми. Мальчик радостно потянулся к отцу.

— Ну как? Согрелся? — поинтересовался отец, усаживаясь рядом с Илькой.

Между Гришем и хозяевами сразу завязался оживленный разговор. Илька не понимал, о чем беседуют взрослые, но уловил: старика звали Закар-ики, старуху — Пирысь-Анна, тощего рыжего хозяина — Киркур, а хозяйку — Наталь. Когда все посмотрели на него, Илька догадался, что говорят о нем и о его беде. Вскоре Илька услышал имена Ермилки и Ма-Муувема. Ханты при этом то вздыхали, то переходили на шепот и боязливо оглядывались. Отец чему-то удивлялся, огорченно качал головой.

— Вот беда, вот беда! — проговорил он по-зырянски.

И ханты тоже повторили за ним.

— Пета, пета!

Мальчику захотелось узнать, что же случилось с Ермилкой и Ма-Муувемом. Но при посторонних он постеснялся спросить отца, сидел смирно. В животе у него заурчало — с самого дома ничего не ел еще.

Отец сам догадался. Не прерывая беседы, он развязал походный мешок и выложил на подол малицы ломтики хлеба, рыбные лепешки, отварную куропатку и жестяную кружку.

Тут и чай вскипел. Да и похлебка, должно быть, сварилась. Наталь сняла с огня обе посудины и поставила на землю. Пододвинув к гостям низенький столик, шершавый от налипших рыбьих чешуек, поставила на него деревянное корытце-кумли, наполнила его темно-рыжей похлебкой, подала щербатые ложки, пригласила всех есть.