Олег Кириллов - ВСЕ НА ЗЕМЛЕ

Она остановилась вдруг, подумав, что Рокотов может уехать до того, как она вернется. И она сказала вконец растерявшемуся Андрею:

— Ты меня извини… я пойду… Понимаешь, это очень важно. Ладно?

Он едва успел вскочить на ступеньки тронувшегося вагона, и ничего не понимал, и только кивал головой, когда она кричала ему вслед:

— Я напишу тебе, я обязательно тебе напишу. Честное слово!

Поезд набрал скорость, и ей казалось, что вот сейчас, в этот момент, Рокотов уходит из гостиницы. Она бросилась к будке телефона-автомата и набрала номер администратора гостиницы. На ее вопрос долго не отвечали — и наконец женский голос сообщил, что товарищ Рокотов только что сейчас заплатил за гостиницу и вышел к машине.

Опоздала.

Она, не торопясь, села на автобус, идущий к трассе. Теперь уже все равно. На конечной остановке сошла и двинулась по шоссе. Попутных машин много, кто-нибудь подвезет.

Не жалела ни о чем. Андрей сейчас переживает, конечно. Поступила с ним нечестно. Но лучше сейчас, чем потом, когда уже все будет гораздо сложнее.

Сзади скрипнули тормоза. Оглянулась. Из-за руля газика вылезал Рокотов. Следом за ним тяжело выбирался из машины невысокий широкоплечий человек с рыжим портфелем в руке.

— Я вас подвезу, Вера… — сказал Рокотов, и глаза его светились радостью. — Вы не возражаете?

Она кивнула и пошла за ним, а коренастый человек у машины вдруг улыбнулся ей и протянул руку:

— Гуторов… председатель исполкома… Так вот вы какая! — И к Рокотову: — Я, пожалуй, дождусь здесь редактора газеты… Он должен сейчас ехать. А вы уж без меня… Да что там рассуждать, Владимир Алексеевич! Я должен задержаться. Ну? Прошу вас, езжайте. До свиданья… Вера… как вас по батюшке-то? Николаевна? Очень рад был с вами познакомиться, Вера Николаевна. Надеюсь, до встречи…

Машина тронулась, а Гуторов остался на дороге.

Стрелка спидометра подрагивала у цифры «80». Мотор газика гудел чуть напряженно. Стлались под колеса километры. А слов все никак не находилось. Рокотов уже несколько раз призывал себя к спокойствию, выдержке. Не получалось. Будто дара речи лишился. Наконец выдавил из себя вопрос:

— Вы здесь… по делам?

— Да… То есть не совсем.

— Я очень хотел приехать.

— Ну, взяли бы и приехали… Я несколько раз видела вашу машину.

— Мне казалось, что это вам будет неприятно:

Ну почему же?

Не шел разговор, а хотелось узнать многое: и как жилось эти долгие недели, и кто был этот мужчина с ней, и как она попала в областной центр, и вспоминала ли его хоть раз за это время? Вопросов было столько, что начни он их задавать — и ответов некогда было бы слушать, потому что его интересовало все.

А она думала о том, что теперь с Андреем уже все кончено. И не знала, хорошо ли это? Наверное, хорошо, потому что вспомнился ужас, которым было охвачено все ее существо, когда она подумала, что может уже не увидеть Рокотова. И вот он рядом, и опять этот газик, и цветная открытка под лобовым стеклом: горсть снега на ладони, сквозь которую пробиваются стрелки подснежника. Волосы у Рокотова странным образом топорщились, и ей почему-то захотелось пригладить их, коснуться его лба пальцами, ощутить жесткие выгоревшие брови. Она понимала, что не сделает так, потому что было бы это для него неожиданно и непонятно, и все же ей этого хотелось. Только сейчас она подумала, что он, в общем-то, совсем еще молод и непонятно, как ему доверили такое большое и важное дело. И сейчас, после долгого отсутствия, он казался ей иным, ставшим как-то ближе, понятнее, как человек, испытанный трудностью, сопереживанием.

Ему же эта встреча с Верой казалась приятной случайностью, и он боялся, что вот скоро будет ее село, они распрощаются, и снова он не увидит ее долго-долго, и снова будут тяжелые мысли, и снова будут дни непонятного ожидания, за которым нет никакой надежды.

Еще тревожили последние события. В особенности вчерашнее посещение Дорошина.

… Он пришел, уже когда начинало темнеть. Честно говоря, настроение не из лучших. Он боялся повторения того, что когда-то уже было, и давал себе слово, что теперь уже никто не вынудит его чем-то расстраивать старика. В конце концов, надо учитывать состояние здоровья человека, только что перенесшего инфаркт. Как мало внимания мы оказываем друг другу, а потом сокрушаемся, когда понимаем это. Решение Рокотова было твердым, и он полагал, что выдержит любую тональность беседы.

Окна знакомого особнячка светились приветливо, ласково. Сколько раз приходил сюда Рокотов по вечерам, чтобы помочь Ольге Васильевне варить варенье или сортировать грибы, собранные накануне. Были тихие беседы с добродушными рассказами Дорошина, долгими партиями в джокер, когда азарт Павла Никифоровича потешал всех. Но помнилось и то, что однажды потрясло Рокотова: это когда Логунов выступил против шефа. Когда Сашка как-то ненароком упомянул фамилию первого секретаря райкома, на лице Дорошина появилось выражение бешенства и он сказал Григорьеву:

— Ты вот что, этой фамилии в доме моем не вспоминай.

Удивительный человек. Он привык жить делами. Вся жизнь его подчинена одной цели. И тут он деспот, тут он может даже судьбы людские топтать. И жалости от него не дождешься.

Очень хорошо знал этот характер Рокотов. Потому что целые годы он постигал дорошинскую методу работы с людьми. И вот что он открыл для себя: люди были привязаны к Дорошину, хотя он не признавал их неудач. Так было с Лешкой Калмыковым, великолепным инженером, одним из основателей мыслительной. Дорошин называл его своей надеждой и опорой до того дня, когда к нему в кабинет пришел начальник милиции и положил протокол, согласно которому Калмыков нанес тяжелые повреждения диспетчеру автовокзала. Дело было скандальным, Лешке грозило судебное разбирательство, и Дорошин в этот же день приказом перевел его на рудник начальником участка. Рокотов потом читал этот приказ. Это была гнусная бумага, где говорилось о том, что Калмыков не справляется с работой и так далее. Павел Никифорович отказался принять Лешку для объяснений, а зря. Через два дня нашлись свидетели, которые сообщили, что диспетчер сам набросился на Калмыкова в нетрезвом состоянии, и в руках у него был кирпич, и Лешке пришлось отбиваться на полном серьезе, а тут уже за этикетом не уследишь. И когда все закончилось, Калмыков уволился и уехал на Урал, а Рокотову, провожавшему его, сказал:

— Ох, шеф-шеф… Ладно, слов я о нем говорить не буду. Одно скажу: расстаюсь без сожаления.

Дорошин страшно переживал эту историю. Даже хотел письмо писать Лешке с извинениями. Рокотов отговаривал. Все равно ничего не менялось.

Рокотов оправдывал в Дорошине все, потому что не было на свете человека, который сделал бы для этих краев больше, чем Павел Никифорович. Единственное, что он оставлял для себя, — это славу. Честолюбц великий. И Рокотов прощал ему это, потому что помнил Журавлевский карьер с самого начала. Как все развёртывалось, как начиналось. И теперь он понимал — дела Дорошина гораздо важнее, чем его характер, стремление подавить всех вокруг себя. И еще видел в нем Рокотов человека того же поколения, что и отец, поколения, которое делало не все гладко и не все правильно, но кровью и жизнью своей умело платить за каждую ошибку. И поэтому заслуживало поклонения. А у Дорошина за спиной — свыше десятка сбитых вражеских самолетов. Это значит: лицом к лицу — и насмерть, кто выстоит, кто крепче духом и сердцем! Таким он и остался, хотя и не ходит теперь в лобовые атаки и враги у него не те.