Матвей Ройзман - Эти господа

— Где вы достанете материю на заплатки? — спросил Канфель.

— Из сукна я делаю брюки, а из брюков я не делаю сукна! — ответил Прут, залезая на каток. — Я отрежу кромку и залатаю!

— Сколько это будет стоить?

— Чтобы было недорого и чтоб вы сносили брюки на здоровье! — сказал Прут и сделал паузу. — Пятьдесят копеек с утюжкой!

Цена показалась Канфелю очень низкой, он, утверждая, кивнул головой и подумал, что на месте портного запросил бы впятеро. Но в ту же минуту он решил, что Прут просто хитер и, беря так дешево за первую работу, рассчитывает на следующую. Солнце било в окошко, на лбу старика выступили жемчужинки пота, висящая на стене, утыканная булавками, голубая суконка сверкала, как море, и ножницы в руках Прута бились серебряной щукой. Канфелю жгло спину, он пересел за ширму, залатанную разноцветными лоскутьями, под ним жвакнул диван, из которого вылезали пружины.

— Почему вы мало берете за работу? — спросил Канфель, расстегнув и спустив пиджак с плеч. — Вы заработаете хронический убыток!

— Когда человек родится, он жмет кулаки и говорит: «Заберу весь мир!» — ответил Прут, накладывая первую заплату. — Когда ему приходит смерть, он растворяет кулаки и говорит: «Я ничего не забираю в могилу!»

— Ого! Вы говорите, как римский философ! — воскликнул Канфель, пересаживаясь на край дивана. — Memento mori! Помни о смерти!

— Я не знаю, как выражались философы! — признался Прут, затачав один край заплаты и подрезая его ножницами. — Я знаю, как выражались умные евреи!

На входной двери расплескался колокольчик, в прихожую впорхнули легкие шаги, дверь в мастерскую, кряхтя, распахнулась, и вбежала девушка.

— Здравствуй, деда! — воскликнула она, поставив на каток бидон и корзину. — Я принесла тебе молока и яиц. Наши курицы записались в активистки!

Она поцеловала старика в щеку, подошла к висячему шкафчику, открыла дверцу и достала кринку. Заглянув в нее, девушка поморщилась, ополоснула кринку под рукомойником и, перелив в нее молоко, поставила в шкафчик. Она вынимала из корзины яйца двумя пальцами и, подымаясь на цыпочки, клала их на верхнюю полку, в глубокую тарелку, на краях которой цвели незабудки. Когда девушка вставала на цыпочки, коричневая юбка в крупную красную клетку оттягивалась по икры, открывая ноги в желтых высоких башмаках и черных чулках. На правом чулке была дырка, величиной с пятак, сквозь дырку золотилась кофейная кожа.

— У нас будет неплохая пшеница! — сказала она Пруту, захлопнув, шкафчик. — Отец говорит, чтоб ты езжал к нам!

Старик молча кивнул головой за ширму, за которой сидел Канфель, девушка обернулась и оторопела: кровь зажгла ее щеки, вспыхнула под кожей ушей, ресницы дрогнули, полузакрыли глаза-черносливины. Она резко сдернула с головы красный платок, и кудряшки галчатами запрыгали на ее голове.

— Красавица! — подумал Канфель и вежливо проговорил: — Простите, я мешаю вам!

— Что значит — мешаете? — ответила девушка, обмахивая себя платком. — Это же портновская мастерская!

— Почем вы продаете яйца? — спросил Канфель и тотчас же подумал, что напрасно задал этот вопрос. — Почем, вообще, здесь торгуют яйцами?

— Не поправляйтесь! — остановила его девушка. — Я поняла оборот вашей мысли. Мы, колонисты, имеем право продавать излишки, но мы их не продаем! — и, повернувшись спиной к Канфелю, она взяла с окна газету «Советский Крым».

— Рахиль! Не надо иметь гнев на людей! — упрекнул девушку старик, обтачивая края последней заплаты. — Кто знает, скольки перлов на морском дну? — Он вывернул брюки Канфеля и посмотрел на заплату. — Кто знает, скольки перлов в душе человека?

Рот Рахили полуоткрылся, она, бросив газету, в детском восторге обняла старика за шею и прижалась закрытыми глазами к его губам. Прут отодвинул в сторону ножницы, стал гладить ее по голове, она поцеловала его руку и приложила к своей щеке. Едва ощутимая влага наполнила глаза Канфеля, он упрекнул себя в сентиментальности, встал с охнувшего дивана и, отодвинув ширму, подошел к катку. Рахиль подняла голову, раскрыла глаза и, в смущении перебирая пальцами пуговочки блузки, сказала:

— Вы имеете такого деду? (Она как бы извинялась этой фразой перед Канфелем.) — Такой деда один на свете!

Портной разложил на катке починенные брюки, почистил их щеткой, выутюжил и, завернув в газету, подал их Канфелю. Юрисконсульт положил на каток рубль, прося не давать сдачи, но старик достал из шкафчика коробку из-под монпансье, открыл ее, — покопался в медяках и отсчитал пятьдесят копеек. Канфель приставил левую ладонь к катку, правой сгреб медяки и, чувствуя, что надо как-нибудь смягчить свою неловкость, спросил Рахиль:

— Вы из какой колонии?

— Из «Фрайфельд»!

— Я собираюсь посмотреть вашу жизнь!

— К нам ездят много любопытников! Мы тоже смотрим на них!

Канфель с неохотой ушел из мастерской портного: лицо Рахили, ее манеры и голос показались ему знакомыми. Он был уверен, что недавно видел ее, говорил с ней, и, наверно, еще в тот раз она ему понравилась. Канфель напряг свою память, припомнил лица всех женщин, с которыми встречался за последнее время, и не нашел похожих на Рахиль. Тогда он прибегнул к испытанному средству: остановился, закрыл глаза и попытался представить лицо девушки. Но лицо не вырисовывалось, как он ни желал, и, открыв глаза, Канфель пришел в раздражение.

— Рахиль! — воскликнул он к изумлению прохожих, прислушался к звучанию имени и шопотом повторил: — Моя Рахиль!

Мирон Миронович нанял «лечебного» извозчика, извозчик, почуявший солидного седока, натянул вожжи, придерживая лошадей, и вытянул их кнутом по спине. Лошади рванули с места, заплясали, подбрасывая Мирона Мироновича на сиденьи, а он, положив руки на колени, откидывался из стороны в сторону. Мирон Миронович был любителем быстрой езды, в царское время имел собственный парный выезд и каждое утро, удивляя скромную Ордынку породистыми конями, богатой упряжью, мчался в Гавриков переулок к своим хлебным амбарам. Когда кто-нибудь хотел перегнать его коляску, Мирон Миронович приказывал медведеподобному кучеру придержать лошадей и, отпустив смельчака на порядочное расстояние, толкал кучера в спину. Лихие кучера были у Мирона Мироновича, с гиком и свистом они опережали любой экипаж, в угоду хозяину ударяя кнутом лошадей, а то и самого оробевшего соперника. Мирона Мироновича штрафовали за сумасшедшую езду, составляли протоколы, московский градоначальник вызывал его к себе: ничего не помогало. Зато во время воскресного катания на кругу Петровского парка Мирон Миронович не имел себе равного, и всегда корреспондент «Раннего Утра» упоминал о выезде московского старожила Миронова, увеличивая атак славу старинной первогильдейской фамилии.