Матвей Ройзман - Эти господа

Пастух гнал по поселку стадо: впереди, прижимаясь друг к другу и подкидывая зады, метались дымчатые овцы; грузные кобылы ступали со своими красавцами-стригунами, которые скакали в разные стороны, и, когда встревоженные родительницы звали их, они дурашливо брыкали воздух; переваливаясь с боку на бок, болтая выменем, шагали дородные коровы; посреди них, как турецкий султан, ступал белый в черных пятнах бык-производитель — счастливый отец многочисленных телят; телята совали розовую мордочку под сосцы матерей, пастух, щелкая кнутом, отгонял их, и они, вытягивая шею, жаловались царственному отцу.

Тетя Рива взяла ведро, накинула на себя пелеринку и вышла во двор. У ворот ее ждала корова, которая сама отделилась от стада и мычаньем вызывала хозяйку. Колонистка ввела ее в закуту, поставила под нее ведро, но корова баловалась и опрокидывала ведро. Тетя Рива хлеснула ее прутом, корова заметалась по двору, получила еще два удара и успокоилась.

— Мастерица на все руки! — сказал Мирон Миронович, стоя у окошка и смотря, как ловко работают пальцы тети Ривы. — Поди, полвека отзвонила, а не уступит другой молодой!

Степь куталась в синеватую дымку, вздыхала, томилась и стыла в об’ятьях вечернего ветра. Кудахтали сгоняемые во дворы куры, умные гуси, поднявшись на два метра над землей, разлетались по домам, десяток индюшек все еще болтал по-французски, деревенские предсказатели, самовлюбленные петухи, в один голос тянули старинное свое изречение:

— Ску-ка ре-ку! Скука-реку!

Но, как все предсказатели, начиная с дельфийской жрицы Пифии, они обманывали народ, и в поселке скуки не наступало. С поля в’езжали первые мажары со снопами, на одной из них, высоко на снопах, сидел Левка, сбоку мажары шла Рахиль, Перлин вел правую пристяжную под уздцы. Мажара остановилась против домика, Перлин попятил лошадей, ввел мажару во двор по передние колеса и распряг лошадей. Он приподнял мажару за оглобли, как тачку, вкатил ее вглубь двора, приткнул в угол и поставил вверх концами оглобли. На пристяжную лошадь взобрался Левка, уехал, другую Рахиль хотела ввести в закуту, но она опустила голову, обнюхала землю, подогнула передние ноги и, подобрав круп, плюхнулась на спину. Лошадь вытянула голову, замахала ногами, стала переваливаться сбоку на бок, и Рахиль, смеясь, похлопала ее по крупу. Лошадь заржала, вскочила на ноги, встряхнулась, обдавая Рахиль пылью, и пошла в закуту, в угол, где Перлин поставил полову, замешанную на воде и пересыпанную ячневой мукой.

Рахиль взяла из рук тети Ривы ведро с молоком, вошла в домик, поставила ведро на табурет и попросила мужчин отвернуться. Она сняла жакетку, башмаки, толстые чулки и, босая, ушла во вторую клетушку.

— Как чувствуют себя гости? — спросил Перлин, входя с тетей Ривой. — Время кушать немного горячего!

Тетя Рива налила воды в глиняный газ, взяла жестяную кружку, понесла таз и кружку в клетушку Рахили, стараясь не расплескать воду. Перлин снял куртку, посмотрел, есть ли вода в рукомойнике, и стал мыться, согнувшись и набирая полные горсти воды. Фыркая, он мылил и обдавал водой щеки, уши, нос, тер руками мокрую бороду и, наконец, подставил голову под кран.

— Золотая водичка! — сказал он, вытираясь холщовым полотенцем. — Что есть человек без воды? — продолжал он, ероша полотенцем волосы. — Рука без пяти пальцев!

— Только вода больно солона, — подхватил Мирон Миронович.

— Спасибо Озету и за соленую! — ответил Перлин. — Когда мы приехали сюда, нам дали порядочно земли, немного скотины и ничего воды!

— Без чего, без чего, — произнес Мирон Миронович, — а без воды никак нельзя!

— За водой ехали два километра! — пояснил Перлин. — Пока волы проходили километры, пропадала работа в поле! Пока проходила работа, так волы пропадали в поле!

— Нос вытащишь, хвост завязнет, хвост вытащишь, нос завязнет! — весело проговорил Мирон Миронович. — Как же вы жили?

— Евреи всегда живут как же! — ответил Перлин, вешая на место полотенце, и обратился к Канфелю: — Что стоите, еврей? Садитесь!

— Я смотрю и удивляюсь, — сказал Канфель, опускаясь на стул. — Вы жнете, доите коров, говорите о хозяйстве, как настоящие крестьяне. Откуда это?

— Голод хороший учитель! — ответил Перлин, помогая тете Риве резать каравай хлеба. — А бедные евреи тоже имеют желудок!

— Это не так! — возразил Канфель, заерзав на стуле. — Вы забываете, что в древности мы пасли стада, мы сажали виноградники, мы пахали бесплодную землю…

— Мы ходили сорок лет по пустыне, мы вели разговорчики с господином богом! — воскликнула Рахиль, выходя из своей клетушки. — В хейдере рэбе так же разговаривает!

Рахиль — в коричневом, шерстяном платье, черных чулках и высоких желтых башмаках села напротив зажженной лампы. Лицо ее приняло цвет шоколада, кудряшки, старательно приглаженные щеткой, лежали барашковой шапкой, в ушах поблескивали золотые серьги-кольца. (Эти милые сердцу кольца, любимые серьги цыганки Стеши, молнией вспыхнули в памяти Канфеля.) Ему опять нравился задор Рахили, едва не переходящий в резкость, нравились ее угловатые движения, жестикуляция, которой она подгоняла свои мысли.

— Почему такая насмешка? — сказал Канфель, и в голосе его вздрогнула обида. — Я люблю мой народ!

— А кто ваш народ? — спросила Рахиль, тряхнула головой, и серьги ее взметнулись. — Авраам, Исаак, Иаков? Ротшильд, Бродский, Писманник?

— Самуил! — обратилась тетя Рива к Перлину, накрывая скатертью стол. — Еврейские барышни ведут себя так? — и, видя, что Перлин ухмыляется в бороду, добавила: — Отец не лучше дочери!

Левка вернулся домой, собирался шмыгнуть в комнаты, но тетя Рива поймала его за руку, заставила умыться и причесала ему волосы. Перлин подошел к столу, оглядел тарелки, ложки, ножи, принес скамейку и поставил ее перед столом.

— Ну, Рива, — спросил он, — можно уже садиться?

На первое тетя Рива подала лапшу, вся семья черпала ее деревянными ложками из миски. Перлин загребал глубоко, подставляя левую руку под ложку и, не расплескав ни капли, опрокидывал лапшу в рот; тетя Рива набирала в ложку лапши меньше, очищала внешнюю сторону ложки о край чугуна и, держа под ложкой кусок хлеба, осторожно несла ее к себе; Рахиль терпеливо вылавливала гущу, отжимала ее о внутреннюю сторону чугуна, подносила к себе, не капая, и ловко вбирала лапшу губами; Левка окунал ложку до середины руки, загребал ложку лапши с верхом и, теряя лапшу по пути, тянулся к ложке ртом. Когда тетя Рива подвинула ему миску с остатками, он встал на стуле на колени, помогая себе обеими руками и облепляя лапшинками лицо и грудь. После лапши тетя Рива поставила перед Перлиным миску с вареным мясом, Перлин нарезал мясо на куски, густо посолил и, подняв миску, опустил ее посередине стола. Мясо ели, не спеша, каждый словно про себя считал куски, не желая с’есть больше, чем другой, и, поняв это, Канфель переглянулся с Мироном Мироновичем.