Матвей Ройзман - Эти господа

— Я вижу, что наше кушанье против вкуса гостей! — сказал Перлин, дожевав последний свой кусок. — Завтра мы зарежем курицу!

Пояснив, что после мяса вредно пить молоко, тетя Рива пообещала всем дать через час по стакану молока и стала убирать со стола. Левка всунул в рот три пальца, свистнул так, что тетя Рива уронила ложки. Канфель с изумлением смотрел на Левку, мысленно надел на него картузик яичного цвета и воскликнул:

— Ты не ехал со мной из Ялты неделю назад?

— Сочувствуйте до пролетарского классу! — сказал Левка, схватив с окна консервную коробку, в которой лежали иголки и нитки тети Ривы. — Кто что можут!

— Оставьте ваше удивление! — сказала Рахиль Канфелю и засмеялась. — Дедушка дал ему наказание, а он убежал в Ялту к товарищу!

— Избаловались ребята! — отозвался Мирон Миронович. — Что школьные, что беспризорные, — одного поля ягода!

Левка бросил ложку, уткнулся головой в колени тетн Ривы, она погладила его по голове. Канфель вынул из кармана леденец, намереваясь дать его мальчишке, Мирон Миронович достал двугривенный, протянул обиженному:

— Кавалерия, давай мириться!

Левка покосился на леденец, на двугривенный и скорчил рожицу:

— Одной поли ягода!

Рахиль пригласила гостей в соседнюю клетушку, ее общую с тетей Ривой спальню, зажгла маленькую лампу с самодельным зеленым абажуром, и над лампой завертелся прикрепленный к стеклу коптильник. Лампа осветила стоявшие у противоположных стен две кровати: одну деревянную, двуспальную, на которой покоилась старинная местечковая роскошь — гора серых перин, гора в кумачевых наволоках подушек, а над горами — синее ватное одеяло, украшенное необыкновенными узорами и фиолетовой каймой по краям. Другая кровать была составлена из двух ящиков, покрытых сенником, застланных зеленым одеялом, на котором еще сохранились очертания вышитого дома, сада и девочки, поливающей из лейки полинявшие цветы. Угол клетушки занимал комод, которому при перевозке здорово помяли бока, над комодом висел стенной календарь, показывающий семнадцатое июля, а на картоне календаря сквозь очки щурил глаза Калинин. Комод был покрыт листом бумаги со старательно вырезанным подзором, на комоде жили два черных слоника, шерстяная обезьяна без правой ноги, фарфоровая японка с цветным зонтом, глиняная кошка-копилка, матерчатый Пьеро с разорванным носом, бочки, пузырьки и будильничек, кончивший свой век на двадцати семи минутах третьего. На подоконнике лежали две стопы брошюр и журналов, на одной стопе помещалась чернильница, на другой — бумага, карандаши, резинка, стеариновый огарок и послуживший верой и правдой пресспапье.

— Тесновато у вас! — промолвил Мирон Миронович, думая о том, где его положат спать. — Потолочки низенькие, пол — не поймешь из чего!

— Пол из земли. Мы его промазали навозом, — ответила Рахиль, садясь на свою ящичную кровать. — В потолках не хватает вышины! Так мало ли что не хватает? У других весь дом — яма в земле. А люди же!

— Почему так? — спросил Канфель, усаживаясь рядом с Рахилью и подтянув на коленях брюки. — Вам отпускаются средства, и, кажется, не копеечные?

— Вы плохой калькулятор! Средства выписывают для производства, а не для потолка! Будут машины, будут деревянные полы! Москва не сразу строилась!

— Вам же нужны культурные условия! В городе говорящее кино, а вы живете без канализации!

— Если бы было по вашим словам, никто бы не двинулся с города. Мы первый год спали в палатке, по десятку человек в такой вот коробке!

— Торговлишка издавна достатней крестьянства! — изрек Мирон Миронович, сидя на перинах тети Ривы. — Небось, ваш папаша торговали?

— Наш папаша ковали лошадей! — передразнила его Рахиль. — У нас есть бывшие торговцы, но у них полное расстройство от налогов!

Мирон Миронович зевнул и украдкой перекрестил рот, потому что верил, что через это отверстие при зевке может войти нечистая сила, особенно, если кругом находятся евреи.

— Это само собой! — подтвердил он. — Налоги, они кого хошь задушат! Чего говорить: всю первую гильдию пустили по миру!

— Положим, не всю! — ехидно возразил Канфель. — Некоторые приспособились и живут, как тараканы за печкой!

— Живут! — искренно удивился Мирон Миронович. — Да разве бы я поехал, прости господи, в такую дыру, кабы не нужда! Раньше-то я с супружницей закатывался с мая по октябрь на Вицбадер или, — как его. А теперь она с наследником у чорта на куличках! У тестя в Пензенской губерния!

— Смотрите, как он крысится на Россию! — перебила его Рахиль, привернув фитиль лампы, которая начала коптить. — Мне все время хуже вас, а имею любовь к России!

— Какая это Россия? Это рысыфысыры! — со свистом проговорил Мирон Миронович, усаживаясь поглубже в перины. — Вашему брату хоть хуже, а он завсегда обернется! На то вы чес… чес… — тут он хотел сказать «чесночное племя», но запнулся, помотал головой и поправился: — На то вы, честное слово, оборотистый народ!

— Что вышло из нашей оборотистости? — спросила Рахиль. — Что? Вы же сами назвали: дыра!

Рахиль шагнула по клетушке, шагать было неудобно, она опять села и, волнуясь, переложила носовой платок из-за одного обшлага за другой. Канфель возмутился словами Мирона Мироновича, про себя назвал его ломовым, но опять подумал, что ради дела надо выручать бухгалтера. Заложив ногу на ногу и обняв скрещенными пальцами колено, Канфель вкрадчиво начал:

— Рахиль, вы вспыхиваете, как спичка! Для Мирона Мироновича еврей — крамольник, забастовщик, «унутренний враг», член всемирного кагала… Его так воспитали родители, нянька, учитель, фельдфебель, правительство!

— Ска-ажите пожалуйста, господин защитник! — проговорила Рахиль. — Нас не воспитали? Нас не морочили? Родители долбили голову богом и богатым женихом, няньки пугали мацой с кровью русских младенцев, учитель травил русскими учениками, они нас крестили в речке, плевали, били, фельдфебель тоже бил и брал взятки, исправник тоже. Кто не тоже?

— За это царя по головке не погладили! — проговорил Мирон Миронович, готовый проглотить проклятый свой язык.

— А нас погладили? — выпалила Рахиль, повернув под острым углом к бухгалтеру голову. — Царя прогнали, а нас обвинили в этом и громили. Наше местечко видело двенадцать погромов!

— Рахилечка! — сказала тетя Рива, входя в комнату. — Надо разложить наших гостей. Отец уже хочет на покой!

— Сейчас! — ответила Рахиль и опять обратилась к Мирону Мироновичу. — Вы неисправимый тип! Мы хоронили на том же кладбище наших братьев, которые воевали за царя, и наших братьев, которых били за царя! Мы продали задаром все наши вещи и приехали в степь… Сейчас! — второй раз сказала она тете Риве, в недоумении покачивающей головой. — Мы были без хлеба, воды и жилища, мы имели много удовольствия от нашего Вицбадера!