Матвей Ройзман - Эти господа

— Вы меня пугаете! — прошептала Ирма, пятясь от ползущего на коленях учителя. — Пожалуйста, встаньте!

Перешивкин загнал Ирму в угол, обхватил ее ноги, — глыбоподобный и клокочущий, терся лицом об ее туфли. Чтобы не упасть, Ирма держалась одной рукой за угол стола, другой за спинку кровати, бледнела от досады и била носком в перешивкинские губы… Поднявшись с колен, Перешивкин встал к Ирме боком, расставив ноги, опустив голову и вывернув руки ладонями в стороны. Еще раздувался его волосатый кадык, как резиновый, еще крючились пальцы, словно он выпускал из них когти, и дрожали разгоряченные ноздри, шумно втягивая воздух. Сверкая утонувшими зрачками, он повернул в полоборота всклокоченную голову и жадно облизнулся.

— Милый друг! Вы несносны!

Ирма говорила, что для директора театра будет танцовать матло в матросском костюме и кэк-уок, за который на парижском конкурсе получила премию. Для матло у нее был необходимый костюм, но для кэк-уока были нужны фрак и цилиндр. Перешивкин достал из гардероба свой фрак, занафталиненный, зашитый Амалией Карловной в простыню. Он распорол простыню, вытряхнул и вычистил свою парадную одежду, в которой когда-то появлялся на раутах Дувана. В фраке могли поместиться две Ирмы. Перешивкин взял голубую пижаму, завернул ее вместе с фраком в простыню и сказал:

— Я отнесу фрак портному! Он перешьет его по вашей пижаме!

— Вы — чародеюшка! — восхитилась Ирма, охорашиваясь перед зеркалом.

— Я ваш до гроба! — проговорил учитель, протягивая к ней руку, как нищий за милостыней.

Перешивкин не заметил в саду ни Кира, ни «Короля», ни журавля. Он шагал с узлом, чувствуя, что жизнь его сломалась пополам, и вторая половина начинается с этого часа. Такое состояние он переживал всего два раза за свои тридцать шесть лет: первый раз, когда, по милости фон-Руденкампфа, его представили к чину статского советника, и второй раз, когда, наконец, умер этот толстый немец фон-Руденкампф, оставив молодоженам все свои деньги и имущество. Счастливый и высокомерный вошел учитель в парикмахерскую. Поль-Андрэ с поклоном отодвинул от зеркала кресло и заранее смаковал те новости, которые он узнает о жилице Перешивкина.

— Попрошу наклонить головку! — старался Поль-Андрэ, стрекоча ножницами. — Виски желаете повыше? — и истошным голосом выкрикнул: — Мальчик, га-а-то-вить!

Перешивкин велел постричь волосики в ушах, носу, помазать волосы на голове хинной помадой, опрыснуть себя цветущим одеколоном, и внимательно осмотрелся в стенное зеркало, в то время, как Поль-Андрэ сзади него жонглировал ручными зеркалами. Отдав парикмахеру вперед деньги за прическу и маникюр Ирмы, Перешивкин приказал тотчас же отправиться к ней.

— Магазин! — закричал обалделый парикмахер дебелой швейцарихе. — Па-а-чистить гражданина!

Евпаторийцы с любопытством смотрели на Перешивкина, евпаторийки, уловив одеколонный запах, замедляли шаги и, обернувшись, глядели вслед учителю. Но голова его была высоко поднята, глаза устремлены вперед, ноги ступали, как в церемониальном марше, и многие в этот день предположили, что он сочиняет новый конспект. Перешивкин желал поговорить со знакомыми, но боялся, что выдаст себя: ему хотелось всполошить жителей неожиданной вестью — будущим разводом с женой и женитьбой на танцовщице. Он радовался, что мещане (так он называл всех евпаторийцев) будут охать, сплетничать, выражать сочувствие Амалии Карловне и поносить его имя.

Перешивкин встретил Прута на углу Равного переулка, портной шел по другой стороне и поклонился ему, сняв бархатный картуз. Перешивкин приподнял соломенную панаму, перебежал к Пруту и об’яснил, что несет ему срочный заказ. Удивляясь нервности учителя. Прут развел руками, вынул из жилетного кармана часы, похожие на стеклянный волдырище, пощелкал пальцем по стеклу и вернулся с заказчиком в мастерскую.

— Господин Перешивкин! — сказал портной, осмотрев пижаму и фрак. — Вы большая умница и хотите портить вещь!

— Господин Прут! — ответил учитель, поглаживая голубую пижаму. — Вы меня обяжете, если приготовите фрак к воскресенью!

— Жители Иудеи имели одну присказку! — ответил Прут, надевая очки и меряя сантиметром пижаму. — Случилось, что известный царь Давид спешно отослал слугу за тарелкой. Что же сделал слуга? — И Прут стал записывать цифры в книжечку. — Он пропал ровно на сто лет. Обратно он прибежал на сто первое летие, но уже с тарелкой. Он таки упал во дворце и разбил тарелку в мелкие кусочки. Царь Давид выразился: «Из спешки ничего хорошего не выходит!» — и послал за другой тарелкой другого слугу. И тот слуга уже больше не делал спешки!

— Цари отличались большой мудростью! — проговорил Перешивкин. — Достойная еврейская легенда! — и он положил руку на руку Прута. — Мы с вами хорошие знакомые! Я вас знаю десять лет! Если я обидел вашего Левку…

— Ну, евреи не имеют привычку к обиде!

— Мы, Перешивкины, никогда не забываем услуг! Обещайте мне приготовить фрак к воскресенью!

— Кто много обещает, тот мало делает! — ответил портной и погладил бороду. — Зачем Меиру Пруту говорить неправду?

— Клянусь вам! — воскликнул Перешивкин, приходя в отчаяние. — Если вы не перешьете фрака, я погибну!

— Чтоб вас не обидеть, — уступил Прут, еще раз осмотрев перешивкинский фрак, — я иду на попытку!

— Я заплачу за скорость вдвойне!

— Я ценю мой труд и никакую скорость!

— Тогда позвольте пожать вашу руку! — попросил Перешивкин, схватив в пятерню морщинистую руку старика.

— О! — сказал портной. — Это стоит дороже денег!

В окне аптеки стеклянные часы показывали семь, закатные блики, как золотые рыбки, плавали в синем и оранжевом шарах, беломордый котенок подкрадывался к шарам, мечтая полакомиться живностью. В витрине игрушечного магазина, выложенной синим бархатом, кошки стояли на задних лапках, зеленый слон качал головой, красноглазые болонки раскрывали пасть, куклы танцовали на музыкальном ящике. На одной из кукол была приколота записка: « Пожалуйста, купите меня!» — Рахиль состроила рожицу и по-детски захлопала в ладоши:

— Пожалуйста, купите меня! — воскликнула она и, заметив любопытные взгляды прохожих, взяла Канфеля под руку. — Когда я иду в городе, мне прибавляется здоровье! После смерти мамы я няньчила у наших Гинзбургов, и они брали меня один раз в Минск. Вот красавец! Вот великан!

— Вы не были в Москве! — сказал Канфель, с удовлетворением ощущая ее руку под своей. — Минск и Москва — это мой нос и гора Арарат! Вам не мешало бы туда поехать!

— И опять гнуть спину у другой мадам Гинзбург! Мне одна выпила всю кровь!

Дальше надо было повернуть с Советской по направлению к Ровному переулку, но Канфель уже показывал Рахили на лавочки, кофейни — жалкое потомство турецкого города Гезлева, которое карликами жалось у ног мечети Джума-Джами. На центральном куполе мечети тускнел полумесяц, от купола каменными пауками ползли шестнадцать куполочков, в толстых стенах мечети сверкали, как монгольские глаза, узкие оконца, во дворе, у стен, лежали развалины минарета, и кой-где выступали очертания могил, над которыми стояли щербатые памятники — свидетели Оттоманской империи. Татарка, сидевшая на корточках у подножья памятника и чистившая кастрюлю, закивала головой и закричала: