Матвей Ройзман - Эти господа

— Человек отрекомендовал тебя за вторую Гельцер, а ты хвостом вертишь! — и похлопал себя по боковому карману. — А я уж авансик приготовил!

Сидякин растерялся, когда Ирма, улыбаясь, протянула руку и попросила его сесть рядом с ней. Шелковый колокол ирмина рукава лег на его колени, он украдкой гладил скользкий рукав и таял от нежности. Перешивкин все еще не мог прийти в себя от беготни: в последнюю минуту Ирма решила танцовать вторым номером не кэк-уок, а испанский танец, и вместо того, чтобы зайти за фраком к Пруту, учитель бегал по знакомым, отыскивая кастаньеты. Теперь деревянные погремушки лежали у него в кармане, в ногах стоял картон с костюмами и гримом танцовщицы, она прижималась к нему, и он накинул на нее зеленое крыло плаща.

На левой боковой скамье сидели Канфель, Мирон Миронович и Рахиль. Канфель поклонился Перешивкину, но был настолько изумлен присутствием Сидякина, что не поздоровался с танцовщицей. Видя, что он сторонится Ирмы, Сидякин, поощряемый знаками Мирона Мироновича, протянул Канфелю руку.

— Товарищ правозаступник! — проговорил он. — Загляните ко мне в неприемные часы!

— Спасибо, но…

— Кто старое вспомянет, тому глаз вон! — закричал Мирон Миронович. — За глаза и в глаза скажу, Марк Исакыч, просил товарищ Сидякин привести тебя к нему, да все недосуг!

Канфель, не поверил ни одному слову, кивнул головой, что можно было истолковать по-разному, и наклонился к Рахили. Он все время держал руку девушки в своей, она выдергивала ее, и эта невидимая другим игра волновала Канфеля. Рахиль узнала Перешивкина (она видела его в школе после истории с Левкой), перед ее глазами возник бьющийся в слезах брат и этот рыжий человечище, передразнивающий, показывающий ему свиное ухо. В несколько секунд она с остротой, доходящей до боли в висках, пережила эту обиду, все разговоры тети Ривы, отца и дедушки…

Вдали поднималась оранжевая рожа, оттопыривала черные губы, пялила черные глазищи и, когда на нее падала тень, строила гримасы и корежилась. Добравшись до первых облаков, она застряла в них, стала нырять, розоветь, качаться, как пьяница, в черноморской зеркальной глубине. Серебряная лестница легла на поверхности моря, из облаков наконец выплыла желтолицая луна, а ее огненный двойник, надувая щеки, покатился по лестнице и, кувырнувшись на дно, пропал.

— Закон отражения! — громко оказал Перешивкин.

— Ребята! — закричал гребцам Мирон Миронович. — Не бочки везете! Наладьте песню!

Гребцы налегли на весла, сидящий на носу лодки откашлялся, уставил глаза в одну точку и, раскрыв правый угол рта, запел:

Гребцы подхватили песню, Мирон Миронович выкрикивал отдельные слова, Перешивкин подтягивал сухим голоском, а граф открывал и закрывал рот, притворившись, что поет. Запевало приставил руку ребром ко лбу, словно высматривая кого-то вдали, и, ударив себя кулаком в татуированную грудь, продолжал:

Канфель повторил первую половину куплета, Сидякин, отставая от гребцов, вытягивал из себя слово за словом, а Мирон Миронович вторил ему. Вдруг запевало поднялся с места и, скрежеща зубами, зарычал:

Ирма начала подпевать в полный голос, — Перешивкин замер, Сидякин поднял руку. Голос у Ирмы был тонкий, она с трудом брала низкие ноты и сбивалась на фальцет. Когда она кончила петь, уполномоченный одобрительно замычал, а граф, покачнув лодку, привстал и захлопал в ладоши.

— Чембер тебе в голову заскочил! — крикнул запевало графу. — Лево руля!

Один из гребцов взял из рук запевалы фонарь, осветил нос лодки, где виднелся конец невода, и запевало, ухватив невод, потащил его из воды. Он медленно перебирал невод, в котором билась рыба, встряхивал его, запускал в него руку и бросал добычу на дно лодки. Покрытые облачными пятнами буроватые бычки упирались в дно широкой, приплюснутой головой и скалили бархатистые зубы; краснобрюхие ерши выставляли глупую голову с углубленным лбом, с голой ямкой на затылке, топорщили иглы, шипы, и подпрыгивали, как лягушки; темнобурые, пятнистые камбалы косили глазами, сидящими на одной стороне головы, вдруг, щелкнув зубами, опрокидывались на другой бок, и на дне лодки бились бледножелтые, безглазые уроды, усеянные черными крапинками. Десятки морских пленников распинались пальцами, пальцы щупали глаза, забирались под жабры. Когда рыбины ползали на плавниках, трепыхаясь, натыкаясь друг на друга, босая нога опрокидывала их на спину и ударяла в брюхо.

— От гад! — обругал запевало попавшуюся медузу, встряхнул невод, и медуза рассыпалась, как кусок горохового киселя.

Все смотрели на ловлю: Сидякин забыл об Ирме и, придерживая очки, не пропускал ни одного движения рыбака; Ирма, полулежа на плече Перешивкина, из-под ресниц следила за оглушенными рыбами; когда рыба извивалась от боли, на лбу Перешивкина надувались жилы, и рука сжималась в кулак; граф глядел через головы, ему было видно только лицо ловца, он хотел привстать, но боялся нового окрика и плевал через борт лодки; Мирон Миронович подался вперед, охал, причмокивал и, когда ловец ударял ногой рыбу, до боли тер ладонью подбородок; Канфелю нравилось, как играли при свете фонаря чешуя, плавники, глаза рыб, и он восхищался вслух переливами красок; Рахиль видела освещенные лица, каждое лицо, на минуту освобожденное от маски, которую привык носить человек, поражало ее, и нервные пальцы девушки бегали по пуговицам жакета, расстегивая их и застегивая.

Гребцы свернули невод, повернули лодку, ветер подул в лицо, и граф повернулся спиной к сидящим. Перешивкин закинул голову кверху, долго смотрел на звезды и мертвым голосом произнес:

— Южные ночи богаты красотами природы!

— Мосье! — воскликнула Ирма. — Вы не видели заграничного моря! Я готова всю жизнь плыть по итальянским волнам!

— De gustibus non est disputandum! — отчеканил Канфель. — О вкусах не спорят.

— Кто любит попа, кто попадью, а кто попову дочку! — согласился Мирон Миронович, приподняв картуз и почесав пальцем темя.

Гребец уколол босую ногу о шипы ерша, из ноги пошла кровь, он стал промывать ранку, и Рахиль предложила ему поменяться местами. Сняв жакет, она пересела, поправила уключины и, упершись ногами в деревянный выступ, взмахнула в такт с оставшимся гребцом веслами. Она по-мужски поднимала их, слегка наклоняясь вперед, на половину опускала лопасти в воду и, гребя, глубоко откидывалась назад. В этот момент кофточка обтягивала ее грудь, узкие рукава наливались мускулами, забиравшаяся вверх юбка обнажала по-детски округлые колени, и, освещенная сверху фонарем, Рахиль на секунду превращалась в бронзовую статуэтку.