Матвей Ройзман - Эти господа

Амалия Карловна перебегает дорогу, над ней елочной голубой бомбочкой висит луна, а под луной, блестя сахарными крылышками, летят ангелочки-облачка. Амалия Карловна летит по своему саду, взлетает по ступеням, как розовый воздушный шар, и, придерживая руками выскакивающее из груди сердце, идет в спальню. Она снимает ненужные платье и комбинацию, стоит, голая, перед зеркалом, закрыв лицо руками, и смотрит на себя сквозь просветы между пальцами, как сквозь щели пляжного забора на купальщиков. Потом она откидывает одеяло и лезет под него, ненужная, как ее розовое платье и батистовая комбинация.

Из домика выбежал круглый человек, на толстой шее его сидел биллиардный шар, к шару был приклеен игрушечный нос, над носом в узких щелках, как жирные головастики, плавали глаза. Кругляш поклонился, приложив руки к сердцу, и, обращаясь к графу, с акцентом произнес:

— Ваше сиятельство! Первый гость будешь! — он сделал шаг вперед и склонил свой биллиардный шар набок. — Пить-кушать будешь!

— Здравия желаю! — сказал граф, не останавливаясь. — Ужин на семь персон, вино и оркестр!

Кругляш побежал вперед, и, едва нога Сидякина ступила на порог дома, невидимый струнный оркестр загромыхал: «Славься, славься, наш русский цар». Ноги Сидякина прилипли к порогу, он вскинул голову, очки его подскочили и сели на переносицу:

— На каком основании?

Граф толкнул кулаком кругляша между лопаток, кругляш покатился, заголосил, скрипка поперхнулась, залепетала интернационал, за ней надорванным голосом завторило пианино, и только одна виолончель все еще раскатывала на басах «Славься, славься». Две татарки, спросонья позевывающие, накрыли посередине комнаты скатертью стол, уставили его тарелками, на которых по зеленому фону мчался рыцарь на белом коне со щитом и копьем. Сбоку каждой тарелки татарки положили вилку и нож, на тарелки поставили узкие стаканчики, а в стаканчики засунули бумажные салфетки. Гребцы внесли два кулечка, Мирон Миронович распорол рогожу, положил на стол закуску, фрукты и коробки с конфектами.

Татарка принесла нарезанные четвертинками помидоры, гигантские огурцы, сыр и нафаршированные мясом баклажаны. Кругляш притащил дубовый боченок на колесиках, подкатил его к Ирме и хлопнул ладонью по боченку:

— Угощай, красавица! Хозяйка будешь!

Канфель взял из рук Рахили стаканчик, подставил его под кран боченка, наполнил вином и поставил перед ней. Отодвинув стул, он встал, театрально поднял стаканчик и сказал:

— Господа!

— Господа в Соловках! — отрубил Сидякин.

— Я предлагаю первый тост за наших дам!

— Молодчина! — обрадовался Мирон Миронович и чокнулся с Ирмой. — За ваше!

— Мосье Канфель! — сказала Ирма, и зрачки ее стали темнозелеными. — Я пью за вашу даму!

— Присоединяюсь! — изрек Сидякин, еще раз убеждаясь, что отношения между Ирмой и Канфелем испорчены. — Желаю стопроцентного успеха!

Для всех была прогулка и ужин, для Мирона Мироновича — разведка и сражение, которое решало судьбу Москоопхлеба. Как лазутчик, проникнувший в штаб врага, Мирон Миронович понимал, что каждый промах может повести к гибели, и в оба глаза следил за всеми. Он стремился вывести из строя графа, не сомневаясь, что граф — чекист, и, зная об его антисанитарном свойстве, велел кругляшу поставить перед графом другой боченок. Граф обрадовался боченку, наливал себе по два стаканчика, зажимал один между мизинцем и безыменным пальцами, другой между средним и указательным и, подняв стаканчики над широко раскрытым ртом, наклонял их таким образом, что две винные струйки одновременно лились в рот. Мирон Миронович даже подумал, что хорошо натянуть один конец резиновой кишки на кран боченка, а другой вставить в горло графу и сразу перекачать все вино в его пищевод. Вторым опасным человеком для Мирона Мироновича был Перешивкин, который, забыв о присутствии Сидякина, ухаживал за Ирмой, готовя новый повод для ревности и ссоры. Мирон Миронович положил кулечек с водкой под свой стул, крепко наступил на него ногой и нарочно с неохотой дал Перешивкину вторую бутылку, рассчитывая, что он придет за третьей. Видя, что Рахиль не пьет вина, Мирон Миронович положил на тарелку слив, откупорил бутылку ананасной воды и отнес ей. Он несколько раз шептал на ухо Канфелю, уговаривая поменьше пить и помнить о деле, но, соглашаясь с ним, юрисконсульт потягивал стаканчик за стаканчиком и заметно пьянел. Мирон Миронович об’яснил кругляшу, что Канфелю нельзя много пить. Кругляш поманил пальцем татарку, сказал ей несколько слов, и Канфель с изумлением увидел, что бутылки убегают от него, а боченок с вином, словно в него вставили мотор, скрипя колесиками, откатывается на другой конец стола…

— Славяне! — сказал пьяный Перешивкин и громко икнул. — Моя душа озарена небесным сиянием, и мои уши слышат голос господа: наступает час погибели желтого иноверца! — он повернулся к Мирону Мироновичу, который подбежал к нему сбоку, и нараспев произнес: — Или, или, Лама Савахфани!

— Николашка! — строго сказал Мирон Миронович, ставя перед учителем третью бутылку. — Не бесись!

— Мирошка! — радостно отозвался Перешивкин, вставая. — За Расеюшку-Русь! — и, распахнув рот, он выплеснул туда весь стаканчик водки.

— Не бесись, не бесись! — еще строже повторил Мирон Миронович, стараясь усадить его на стул. — Уважаемый человек, а озорничаешь!

— Христос воскресе! — вдруг воскликнул Перешивкин и, обняв Мирона Мироновича так, что тот не мог пошевелиться, трижды поцеловал его. — Слышишь, колокола гудят! — и, прислушиваясь, он стал поднимать и опускать палец. — Бим-бом! Бим-бом!

Мирон Миронович отшатнулся от Перешивкина, испуганно посмотрел на Сидякина (уполномоченный ел помидоры), оглянулся — нет ли позади свиней, и боком пошел на свое место. Он подумал, что выпил лишнее, и потому ему кажется, что все вокруг него пьяны, а он трезв.

— Когда нас порадуете? — спросил он Ирму, силясь показать своего улыбчивого зайчика, но зайчик был под хмельком и развесил уши.

— Я набираюсь настроения! — ответила Ирма, стиснутая с боков Сидякиным и Перешивкиным. — Мне надо порепетировать с оркестром!

Мирон Миронович повел Ирму в комнату, где помещалась касса, кругляш спрыгнул с высокого стула, на котором сидел за конторкой и почтительно ждал распоряжений. Мирон Миронович велел позвать дирижера оркестра, и, едва за кругляшом захлопнулась дверь, вынул из кармана бумажник, из бумажника — одиннадцать банкнотов тридцатирублевого достоинства.

— Сто пятьдесят вы получили. — Вот еще триста пятьдесят. Сосчитайте!

— Я верю вам, мосье! — сказала танцовщица, пряча деньги в сумочку.

— Стало быть, всего получено вами пятьсот! — подытожил Мирон Миронович и вынул из бумажника заранее написанную расписку. — А теперь для формы прошу писульку об авансе!