Матвей Ройзман - Эти господа

Канфелю не нравится шитая белыми нитками речь Мирона Мироновича, но еще больше он недоволен поведением колонистов, из-за которых может лишиться своих куртажных. Когда он идет к камню, ораторская лихорадка передергивает его с головы до ног, ему неприятно, но он радуется, по опыту зная, что это хорошее предзнаменование. Рахиль пожимает плечами, сходит с камня, за ней слезает Мирон Миронович и подсаживает Канфеля, поддерживая его под локоть.

— Я не старуха-графиня, а вы не камердинер! — тихо говорит ему Канфель, освобождая свой локоть.

Стоя на камне, он иронически сравнивает себя с Цицероном, перед которым находится сотни полторы катилин, закладывает руку за борт пиджака и вдруг выкрикивает:

— Мы не враги! — и делает паузу, оглядывая стоящих вблизи. — Мы не враги, чтоб маскировать свои мнения в молчание! Что случилось? Я опрашиваю это открыто в присутствии обеих договаривающихся сторон, — то-есть члена правления Москоопхлеба, с одной стороны, и жителей «Фрайфельда», с другой. И так же открыто отвечаю: вы, все жители, напоминаете мне молодую вдову раввина, которая и замуж хочет, и закон не велит! Вы все, кроме Пеккера и еще некоторых, прекрасно понимающих выгоду предложения Москоопхлеба! Я повторяю: прекрасно понимающих выгоду, потому что они умеют обращаться с коммерческой арифметикой, как кормилица с младенцем! — Он повысил голос и затоптался на камне. — Но я забегаю вперед. Может быть, найдутся такие головы, которые докажут, что предложение Москоопхлеба невыгодно! Тогда бросьте вашу итальянскую забастовку, выходите и говорите! Audiatur et altera pars! — И он перевел, заметив изумленные взоры колонистов — Надо выслушать и другую сторону! Или надо просто сказать: уезжайте! Мы еще не умеем свободно мыслить и говорить, на нас еще надет проклятый местечковый намордник!

Крик и шум сплющивают слова Канфеля, меламед надувает щеки, словно собираясь тушить высокостоящую свечу. Петер вертится, подпрыгивает, хватается одной рукой за колониста, другой бьет себя в грудь и умоляет не мешать Канфелю:

— Хавэйрим, лоз эр рэдэн абисл!

Сгорбившись, Мирон Миронович ныряет в ряды кричащих, дергает за рукава, крутит пуговицы, азартно жестикулирует, прихлопывает рукой по своему картузу и орет в лицо колонистам:

— Товарищи, явите божескую милость! Уважьте своего!

Рахиль на одну минуту видит туловище Пеккера в лапсердаке, кушаке и на этом туловище голову Мирона Мироновича в надвинутом на затылок котелке. Она закрывает глаза, нажимает пальцами на глазное яблоко, прогоняя противный образ; но теперь в глазах стоит туловище Мирона Мироновича в русской рубашке, красном пояске с кисточками, и на туловище — голова Пеккера в нахлобученном по уши картузе.

— Хватит! — кричит Рахиль и смеется.

Ей хочется побегать, покричать, подразнить Канфеля, но нельзя: она — секретарь поселкома, она — часовой, и с нее спросит поселком за малейшую оплошность. Девушка подходит к камню, стоит, засунув руки в рукава, и перед Канфелем, который высится на камне, она — маленькая, худенькая, незаметная. Колонисты успокаиваются, Мирон Миронович отдувается, Пеккер крадется на цыпочках ближе к Рахили, и меламед наставляет рукой ухо, чтобы лучше слышать. Девушка выжидает секунду и говорит, как воспитательница расшалившимся детям:

— Давайте, немного погодим играть в салки! — Вы не имеете желанья отвечать господам покупателям, так я имею! Они же могут подумать, что наши фрайфельдцы заики или ослы! Я не училась на факультетах и не знаю латинского наречия и как-нибудь выведу мысль без него. — Она подняла глаза на Канфеля и обратилась к нему — У вас удивление, что мы не отвечаем, а у меня удивление, что вы не понимаете! — и продолжала, обратясь лицом к колонистам — Евпатория сделала полную закупку нашей пшеницы, и в задаток мы имеем семена. Трушин тянет деньги, но я божусь, мы получим расчет!

— Кабы дедушка был не дедушка… — начал Мирон Миронович.

— Помолчите! — крикнул Канфель.

— …так был бы он бабушка!

— Какая новость! А если бы на вас был котелок, вы были бы наш Пеккер!

— Дос из а полное нахальство! — возмущается Пеккер.

— Я имею к фрайфельдцам другие вопросы! — продолжает Рахиль. — Мы ждем Трушина, или не ждем? Мы даем через рабочий кооператив хлеб государству, или не даем? Кто нас вывел из голода-холода? Кто дал дом, скот, колодец? Откуда мы, бескопеечники, заимели плуг, косарку, трактор? Мы хотим поменять государство на него? — и Рахиль указала пальцем на Мирона Мироновича. — Он же крутит червонцами и думает, что мы еще имеем патент и лавочку! А этот? — и Рахиль, не оглядываясь, показала большим пальцем на Канфеля, пытающегося слезть с камня. — Он — купленный язык Коопмосхлеба! Он кричит, что у нас главные умники Пеккер и меламед! Так они дадут свою пшеницу! Что он хочет от нас? Мы — вдова раввина! А он — дочь двух отцов! Член Озета и просильщик за Хлебмоскооп! Кто за продаванье пшеницы Трушину?

Залпом подняты руки, большинство голосует за предложение Рахили (теперь часовой может покинуть пост), и Рахиль уходит.

Пеккер теребит за кисточки пояса Мирона Мироновича:

— Асах идиотэс! — ругает он фрайфельдцев.

— Пусть жрут свою пшеницу! — злобно откликается Мирон Миронович и отворачивается от Пеккера. — Связался с чесноками!

Перлин хватает Мирона Мироновича левой рукой за отстегнутый воротник рубахи, как под уздцы лошадь, и трясет его так, что бухгалтер пучит глаза. Колонисты виснут на руках Перлина, но он стряхивает их, упирает правый кулак в подбородок Мирона Мироновича, напрягается, и лопнувший воротник остается в его руках. Мирон Миронович отлетает от Перлина на пять шагов, падает и, вскочив, бежит вприпрыжку, оставив на месте падения картуз.

— Жалко, он мой гость! — говорит, посмеиваясь, Перлин и, косясь на Пеккера, спрашивает: — Что, наш Пеккер тоже не застегивает воротник?

Подобрав полы лапсердака, Пеккер мчится, над головой его пляшет котелок, борода развевается по ветру, как конский хвост, и ноги наполовину выскакивают из голенищ валенков.

— А хиц ин паровоз!

Канфель идет рядом с Рахилью, заглядывает ей в лицо, она смотрит прямо перед собой на облака, которые плавают в закате, как гуси в крови. Девушка свертывает в сторону, к колодцу, завязывая за спиной концы черного платка, от этого приподымаются ее плечи и левый локоть касается Канфеля. (Часто капризничала Стеша, но легки и приятны были ее капризы, которые после пустякового подарка кончались поцелуем.)

Два вола ходят вокруг колодца, вертят в два человечьих обхвата колесо, за волами шагает слепой, однорукий старик — живой памятник главе Украинской Директории, Петлюре. Старик ударяет палкой по крупу животных, они лениво отмахиваются хвостом и жуют мясистыми губищами.