Матвей Ройзман - Эти господа

— В кооператиф сфиной котлет нет! — грустно сказала Амалия Карловна и вдруг, вскочив со стула, запела: — Mein Gott! Mein Gott! Мы будем резать для директор наш «Король»!

Мирон Миронович перелистал записную книжку, подсчитал, сколько истрачено денег, и метнул книжку через всю комнату в угол: лучше проглотить бы три тысячи раскаленных углей, чем впустую израсходовать три тысячи рублей. Он стоял у раскрытого окна, видел тупой блеск солнца, густую ржавчину моря и вдали под парусами белобрюхий ялик, как чайка, ныряющий в двугорбых волнах. Мирон Миронович тер подушечкой большого пальца пробивающиеся на темени волосы, думал, что вот также в последние годы нырял он, минуя рифы законов и мели банкротства. Теперь он перекувырнулся, налетел на проклятую скалу «Фрайфельд», и шел ко дну, топя вместе с собой драгоценный груз — Москоопхлеб. Мирон Миронович расставил ноги, присосавшись сквозь подошвы пальцами к полу, поднял перед собой кулаки и потряс ими, вложив в это движение ярость и бессилие:

— Пух пустить бы да кровь отворить!

Он распахнул балконную дверь, огляделся и увидел на балконе второго этажа Канфеля. Юрисконсульт смотрел в бинокль на купающихся женщин, лицо его было сосредоточено, плечи подняты. Сверху Мирону Мироновичу были видны пробор Канфеля, фланелевый костюм, надувшийся на спине мешком, и мизинцы, настороженные над биноклем, как собачьи уши.

— Мадамочками любуетесь? — спросил Мирон Миронович, свесившись через перила. — Красота!

— Как в мясной лавке! Или одни ребра, или один жир! — ответил Канфель, направив бинокль на Мирона Мироновича. — Кстати! Хочу завтра ехать. Надо с вас дополучить!

— Вона! Глаза вразбежку и мозги набекрень! — отозвался Мирон Миронович. — Мне еще с тебя следует!

— Ка-ак? — изумился Канфель и, опустив бинокль, замигал натруженными глазами. — Вы имеете дело не с трехлетней девочкой!

— Не трещи задаром! Жена прислала письмо. Кооператив опечатали! — соврал Мирон Миронович. — И пшеница у твоих осталась!

— При чем тут жена? При чем тут пшеница? — заволновался Канфель. — Я работал? Работал! Шел для вас на все? Шел!

— То-то, что на все! Как захорохоришься, — загремишь и сядешь! Понял?

— Пугайте вашу бабушку, а не меня! Вы — старый коммерсант и должны заплатить!

— На, получай! — согласился Мирон Миронович и показал фигу.

— Хам!

— Брехунец!

— Дипломатические сношения прерваны! — раздался с балкона четвертого этажа голос уполномоченного Госхлебторга.

— Гражданин Сидякин! — воскликнул Канфель, задрав голову вверх. — Призываю вас в свидетели!

— Отказываюсь! — проговорил уполномоченный. — Я информирую о вашей деятельности прокурора!

— Я действовал в пределах закона! — твердо заявил Канфель, подумав, что Мирон Миронович все рассказал уполномоченному. — Вы много берете на себя. Quod lice jovi, non licet bovi! — и Канфель стукнул окуляром бинокля по перилам.

— Переведите!

— Что пристало Юпитеру, не идет быку!

— Вы ответите за эти слова! — заорал Сидякин, взвизгнув в конце фразы. — Я вас приберу к ногтю!

— К ногтю! — подхватил Мирон Миронович и брызнул слюной.

— Не плюйтесь, как верблюд! — разозлился Канфель. — Ваш Сидякин не генерал-майор. Я не встану во фронт!

— Вы подрываете авторитет вашей корпорации! — продолжал орать уполномоченный, схватившись руками за перила. — Вы — социально-опасный элемент! — он посмотрел на Канфеля из-под очков, повернулся и исчез с балкона.

— Эй, элемент! Здорово тебе пейсы надрали! — крикнул Мирон Миронович, давясь смехом. — Иди, жалуйся, тателе-мамеле!

Канфель размахнулся, швырнул в Мирона Мироновича биноклем, бинокль ударился в стену, отскочил и упал на тротуар, щелкнув, как выстрел. Мирон Миронович зажмурился, пригнулся, юркнул в дверь, закрыл и дважды повернул ключ в скважине. Он вздохнул, в волнении поглаживая себя по бокам, и вскрикнул: в комнате подметала пол Кларэтта (именно, она, Дарья Кукуева, рассказала о диспуте на балконах).

— Ты что ж, мамзель-стрекозель, прибираешь средь бела дня? — спросил Мирон Миронович, делая строгое лицо. — Это непорядок!

Кларэтта, ступая, как сорока, в черных, лакированных туфельках на высоченных каблуках, стрельнула глазками и скромно поправила гофрированный передничек:

— Их сиятельство загоняли! Спокою не дают!

— Граф подослал? — прошипел Миров Миронович и подпрыгнув на месте, выбежал в коридор. — Хозяин! Гра-аф!

— Виноват! — крикнул граф, выскакивая из соседнего номера. — Что за переполох?

— Это как называется? — спросил Мирон Миронович, втолкнув графа в свой номер.

— Кларэтта? — удивился граф.

— Доносом занимаешься?

— Милостивый государь! — заорал граф и прищелкнул желтыми крагами. — Перед вами стоит дворянин!

— Дворяне завсегда у нашего брата во где сидели! — ответил Мирон Миронович, ударив себя рукой по шее.

— Потрудитесь извиниться передо мной! — завизжал граф и, забыв всякую предосторожность, поднес нос к носу Мирона Мироновича. — Я — сын генерала от инфантерии!

— И хохуля себя хвалит, даром, что воняет! — огрызнулся Мирон Миронович, отскакивая от графа на добрый шаг.

— А-а-а! — зашелся криком граф и посинел.

Мирон Миронович выскочил из номера, граф бросился вслед за ним, догнал и ухватил его за пиджак. Придерживая полы пиджака, Мирон Миронович поволок за собой графа, а граф упирался, и лицо его надувалось, как индюковый зоб. Четыре кулака забарабанили в сорок восьмой номер, Сидякин распахнул дверь и строго спросил:

— Почему без доклада?

— Имею честь принести жалобу! — выпалил граф.

— Да пошли ты его подальше! — сказал Мирон Миронович Сидякину и толкнул графа локтем в бок. — Всяк сверчок знай свой шесток! — и он захлопнул перед графским носом дверь.

В желтом, достающем до пят пальто, красной вязаной шапочке, Кир вертел головой и напоминал попавшего в силок щегла. Перешивкин хотел взять сына за подбородок, но он спрятал подбородок в воротник, отступил на шаг и сказал:

— Дашь гривенник?

— Дам!

— Побожись!

— Ей-богу!

— Мутерхен ходила… — начал Кир и отступил еще, на шаг… — ходила ночью к комиссару!..

— К комиссару! — воскликнул учитель и встал, отпугнув сына еще на два шага. — Ты не врешь?

— Я не спал! Я боялся один!

Перешивкин был оскорблен: жена обманывала его под самым носом, об этом, наверное, знали соседи, знала вся Евпатория, его имя трепали по всем углам, а он и не подозревал. Он заскрежетал зубами, обратив в бегство сына, и дернул себя за волосы, пришпоривая мозг, который лежал в черепе холодной массой. С натугой он рассудил, что все складывается к лучшему: он уедет с Ирмой, жена останется с Трушиным, все обойдется без ссоры, а, главное, за ним, Перешивкиным, не будет вины. Такое положение сперва его обрадовало, он весело прошел шагов пятьдесят, но новая мысль понизила его настроение: если так случится, он не будет героем в Москве, и никто в Евпатории не скажет о нем ни слова. Он вернулся к скамейке, сел, и тут воочию представил, что покинул дом, а в доме живет Трушин, спит на двуспальной кровати, пьет кофе из кружки, рвет виноград со старой лозы, играет с «Королем» и смеется над чудаком, оставившим все это в его пользование. От злобы у Перешивкина свело челюсти, он зажмурился, и мозг его, как губка, набухал желчными словами, которые он собирался сказать Амалии Карловне. Торжествуя, Перешивкин предвидел, что она испугается, заплачет, упадет на колени, а он, призвав в свидетельницы Ирму, назовет жену падшей и оттолкнет ногой. Перешивкин достал из кармана расческу, рвал расческой волосы и сжимал ее, как кинжал.