Матвей Ройзман - Эти господа

— Ай, я без поясницы! — простонала тетя Рива, кутаясь в знаменитую свою ротонду. — Махновцы так не скакали на тачанке!

— Я очень пугался! — сказал Левка, сдерживая хохот. — Файер — портач, тетя!

Рахиль весело слушала тетю Риву, которая всегда ругала Левку за баловство, а потом с восхищением рассказывала о той же шалости. Если кто-нибудь из колонистов плохо отзывался о Левке, тетя Рива напускалась на обидчика, как наседка на подкравшуюся к цыплятам кошку, и от обидчика шерсть летела! Тетя Рива повздыхала, отряхнула пыль с ротонды, морщинистое лицо ее разгладилось, как натягиваемый на ложку чулок, и слова ее стали теплыми, словно яички из-под курочки:

— Рахилечка! Ты думаешь, ружье — это неопасно?

— Я думаю о другом, тетечка! — ответила Рахиль, смотря на кладбище, мимо которого они проезжали. — Когда в первый раз мы ехали в «Фрайфельд», отец выговорил страшную мысль: «В степь Перлину много дверей. Из степи Перлину одна дверь!» И он наводил палец, на эти могилы.

Впереди выплыл киоск с квадратной зеленой вывеской, на которой красивая брюнетка затягивалась дымом «Крымской жемчужины», выросла палатка, очень похожая на местечковую, с десятью бутылками кваса, фунтом семечек и разрезанной на восемь частей селедкой. С обеих сторон мажары поползли окраинные избы — деревянные сверстницы фрайфельдских домиков, — и мажара, подпрыгивая на камнях, затрещала, как барабан. На Советской перед театром стояли высоченные щиты с афишами, на афишах красные буквы величиной с левкину голову обещали необычайное зрелище:

— Чудо двадцатого века! — разобрал мальчик, остановив мажару, и стал читать афишу вслух:

произведет американские опыты мнемоники и мнемотехники, для чего покажет

СПЯЩУЮ ДЕВУШКУ В ВОЗДУХЕ,

каковая, по желанию публики, запомнит ряд предметов, повторит их по порядку и враздробь, узнает — женат вы или вдова, с точностью скажет, который час, когда вы родились и когда помрете, определит возраст, профессию, умственные способности и успехи у женщин, а также, состоя в гипнотическом сне, расскажет новые АНЕКДОТЫ о разнице между тещей и козлом, соло проиграет на рояле ФОКСТРОТ одним мизинцем, ТАНЕЦ ШИММИ — коленкой и ногой, ЧАРЛЬСТОН — локтем и пяткой, ТУ-СТЭП — подбородком и большим пальцем ноги, а также исполнит народную песню «КИРПИЧИКИ» любым членом по желанию публики!

— Уй-й! — восторженно произнес Левка и дернул вожжи. — Но, Файер! Но-о!

В прошлом году он ходил с дедушкой Меиром на представление факира Кара-Рога, факир глотал горящую паклю, прокалывал шляпными булавками щеки, укрощал змей и проделывал такие фокусы, что Левка стал подумывать, не променять ли ремесло жокея на искусство факира. Заметив, что дедушка, послюнявив пальцы, тушит свечу, Левка произвел первый факирский опыт и обжегся. На пальцах вскочили молочные волдыри, он плакал, не приготовил урока по физике и получил у Перешивкина «неуд». Когда дедушка Меир начал учить Левку пятикнижию и рассказывать о чудесах Моисея, мальчишка решил, что пророк — великий факир. Впрочем, дедушка не спорил, только требовал, чтобы Левка выучил наизусть десять заповедей: старик искренне сокрушался, что прошло пять с лишним тысячелетий, а люди не выполняют ни одной заповеди…

— Ты езжай на Ровный, — сказала Рахиль Левке, когда мажара повернула на улицу Революции, — а мы зайдем по делам!

Левка осадил жеребца и помог сойти тете Рине, утонувшей в ротонде. Рахиль любовно разгладила измявшийся жакет: его шил дедушка Меир, каждую пуговицу прикрепил на сто лет, и пальцы девушки осязали в сукне теплоту стариковских рук.

— Поцелуй дедушку!

— Мы не делаем пустяки! — ответил Левка за себя и Файера, который резко взял с места. — Ай, портач!

— Из него лезет озорство! — сказала Рахиль.

Мальчик уже не может пошутить! — возразила тетя Рива. — Слава богу, он не немой!

Перед дверью Озета тетя Рива вынула из футляра новые очки, надела их и вошла в контору, как в минскую лавочку. Рахиль показала заведующему отделением телеграмму, переданную Канфелем, и попросила справку о снятии обложения. Заведующий прочел телеграмму, повертел в руках и заявил, что только сегодня получил ответ из Москвы,

— Мне прямо удивительно слушать! — сказала Рахиль. — А откуда эта телеграмма?

— Из Симферополя! — ответил заведующий. — И без подписи!

— Эти телеграфщики вечно путают! — рассердилась тетя Рива, солидно стукнув рукой по столу. — Один раз мой покойный муж…

— Тетечка, погодите! — остановила ее Рахиль и спросила заведующего: — Что говорится в сегодняшней телеграмме?

— Все самообложения борисовского совета сняты, как незаконные!

— Так это же хорошо! — воскликнула тетя Рива.

— Нет, это нехорошо! — проговорила Рахиль, уводя тетю Риву из конторы. — Этот Канфель устроил нам фальшивую радость!

— Что ты говоришь? — воскликнула тетя Рива, всплеснув руками. — Какой паскудник!

— Я не хочу это так оставить! Я еду об’ясниться с этим рэбе!

— Рахилечка! Барышни не ходят в номер к молодому человеку! Ты уже невеста!

— Я иду, тетечка. Пусть его возьмет стыд!

Рахиль пошла, комкая в кармане телеграмму и не замечая, что дождь черным пунктиром покрывает тротуар. Она прошла улицу, когда услыхала за собой окрик, оглянулась и увидела, что ее догоняет тетя Рива.

— Я чуть не забыла, — сказала она, переводя дыханье, и отдала племяннице футляр с очками. — Я плохо вижу в его очки!

Трушин бросил туго набитый протоколами портфель на стол, и, охнув, конопатый инвалид чуть подался на правый контуженный бок. Трушин принес из кухни примус, глупый толстячок в усердии высунул синеватый язык, зафурчал и раскалил свое круглое сердце докрасна. Трушин поставил на примус чайник, чернокожий обрадовался жаре, стал вздыхать и пускать пузыри.

Трущин отдыхал. Искусственные розы были недовольны горячим дыханием примуса, они ежились и вопили о варварстве, ужасе и конце мира. Львиные морды на тумбочке, оскалившись, выли оттого, что у них не было туловища и ног, и они не могли разорвать Трушина. Хозяйка услышала вопли своих вещей, постучалась к Трушину и передала ему письмо. («Потерпите! — взглядом сказала она своим вещам. — Скоро конец большевикам!») В конверте находилась записка, приглашающая Трушина на чрезвычайное совещание с Перешивкиным, о теме совещания не говорилось, а под приглашением стояло: « С комприветом Сидякин». Если бы не эта подпись, полетела бы скомканная записка в угол, и не радовались бы хозяйкины вещи, и не случилось бы в эту ночь никаких происшествий. Но Трушину показалась знакомой фамилия, он напряг память и вдруг, вскочив, вытащил из своего портфеля запрос Госхлебторга об уполномоченном Сидякине. Сунув в рот кусок хлеба с колбасой, Трушин почистил куртку, провел расческой по волосам и отвернул краник примуса. (Фыркнув, примус испустил дух, чайник потряс крышкой, как картузом, и обдал шушукающиеся розы паром.)