Матвей Ройзман - Эти господа

На пороге дома Трушина встретила Амалия Карловна, и, покраснев, ввела его в дом. На столе мурлыкал самовар, от него стеклянными ручьями разбегались с вензелем «Г. ф.-Р.» стаканы — хранители фамильной славы Генриха фон-Руденкампф. Посредине на подносике стояли на часах синие, красные и зеленые вазочки, в каждой вазочке был особый сорт варенья и серебряная ложка. За вазочками веером развернулись коробки с конфектами, а в центре веера, как старомодницы в кринолинах, кокетничали обернутые снежными салфетками толстушка — бутылка рома и худышка — бутылка коньяка.

Сидякин мысленно посмеивался над провинциальным кооператором, который все еще носит одежду эпохи военного коммунизма и, наверно, с подобострастием относится к товарищам из центра.

— Приветствую вас, товарищ! — сказал уполномоченный и протянул Трушину руку.

Граф, приглашенный в гости для полного мира, поднял венский стул и понес его Трушину, как шоколадный бисквитный пирог:

— Честь имею!

Трушин допускал, что уполномоченный Госхлебторга не нашел номера в гостинице, снял комнату у Перешивкина и вызвал к себе его, представителя местного кооператива. Правда, такой вызов на частную квартиру отдавал комчванством, но теперь, при виде всех сидящих, которые, за исключением Ирмы, были ему знакомы, Трушин недоумевал…

— Один стакан шай! — предложила ему Амалия Карловна.

— Чаек по-московскому — первое дело! — поддержал ее Мирон Миронович, усаживая Трушина. — Чай пить не сапоги точать!

Взяв вазу с печеньем, Амалия Карловна протянула ее Трушину, но он отстранил от себя вазу, отставил стакан и отодвинул выросшую перед ним бутылку рома. (Мирон Миронович с изумлением заметил, что эти вещи убегали от пальцев Трушина, а стакан в серебряной подставке сам скользнул на трех ножках, вильнув торчащей ложкой, как рыба хвостом.)

— Мой отец сапожничал! — ответил Трушин, поблагодарив за предложенный чай. — Он часто мне говорил: «Пить чай пей, да смотри, чтоб тебя хозяин из сапог не обул в лапти!» — и Трушин остановил взгляд на Сидякине. — Я полагаю: когда приглашают на совещание, то начинают с него, а не с чая!

— Зачем дело стало? — подхватил Мирон Миронович и тоже посмотрел на Сидякина. — Лиха беда начало!

— Слово предоставляется товарищу Миронову! — произнес Сидякин и поправил очки. — Товарищ Перешивкин, возьмите на себя обязанности секретаря!

— Вопрос некоторым образом государственный! — начал Мирон Миронович, накладывая себе кизилевого варенья. — Москоопхлеб обязан одному госоргану поставить пшеничку. Это уж я в свое время, как будто, докладывал! — неожиданно обратился он к Трушину, но Трушин, отрицая, покачал головой. — Так вот! Отправились мы в еврейские колонии и, конечно, наскочили на кулаков! Спервоначала-то они запели: мы — за советскую власть, мы — народ сознательный, и то и се! А как до дела дошло, они нам такую цену наддали, что мы шапку в охапку, да давай бог ноги!

— В какой колонии вы были? — спросил Трушин.

— В этой… как ее?.. «Фрифильте»!

— В «Фрайфельде», — поправил его Трушин, и голос его стал жестким. — Так это были вы! Вчера утром колонисты «Фрайфельда» сдавали пшеницу и все мне рассказали! Вы предлагали любые условия, а они отказались! У вас скверная память!

— Я, конечно, не обижаюсь! — проговорил Мирон Миронович, чувствуя, что начал не с того конца. — Евреи фараона обманули, а не то что нас, грешных! Небось, там не один Пеккер пшеницей спекулирует!

— Вы не рассчитывайте на этого местечкового нэпмана! «Фрайфельд» организует колхоз, и Пеккер по общему решению остался за бортом!

— До чего ты доверчивый человек, товарищ Трушин! — с сожалением продолжал Мирон Миронович, поглядывая на Сидякина. — Сам говоришь, что Пеккер — нэпман. А уж этот не чета нашему русскому. Он со своими еврейскими штучками не то что в колхоз, — в совнарком пролезет!

— Не вам бы это говорить! — остановил его Трушин, отодвигаясь от стола. — Этими штучками вы владеете в полной мере. Вы-то пролезли в кооператив «Москоопхлеб».

— Я состою в членах профсоюза с тысяча девятьсот двадцать третьего года!

— Вот видите, и в профсоюз пролезли!

Мирон Миронович потянул сквозь стиснутые зубы воздух, сердце царапнулось, скрипнув, как ржавое перо, он выхлебнул полстакана чая и со свистом перевел дыхание.

Посмотрев на Мирона Мироновича из-под очков, Сидякин выпрямился и, пощипывая правую бакенбарду, принял ту позу, в которой его видели подчиненные в Госхлебторге.

— Разрешите высказаться по затронутому вопросу! — заявил он Трушину. — Прежде всего мы должны честно констатировать, что евреи принадлежат к буржуазному классу!

— К какому же классу вы относите евреев-колонистов? — спросил Трушин. — Рабочих, служащих, кустарей? Они составляют восемьдесят процентов еврейского населения!

— Товарищ, вы повторяете официальные цифры. Проанализируем их с точки зрения последовательного марксиста-ленинца, и мы увидим, что они показывают только умение приспособляться!

— При царе нетрудовых евреев было пятьдесят процентов! — сказал Трушин. — Действительно, после революции сорок процентов этой группы стали жить трудом. Так ведь это одна из главных задач пролетарской революции!

— В этом пункте я всецело солидаризируюсь с вами. Но для нас важна не только деятельность каждого винтика государственной машины, а важна его психология. Психология же еврея, повторяю, буржуазная. Особенно, бывшего нетрудового, каким является упомянутый Пеккер.

— Вы напрасно напираете на психологию нетрудового еврея. Эта психология складывалась в царской России. Теперь нет процентной нормы и черты оседлости. Еврей может жить, где ему хочется, и заниматься любым трудом! Это в корне изменяет его психологию! Вы называете себя марксистом-ленинцем, а забыли основную формулу: бытие определяет сознание!

— Нет, товарищ Трушин! Я эту формулу знаю! Но бывают отклонения от этой формулы. У евреев сознание определяет бытие! — Сидякин поднял руку, устраняя этим всякие возражения. — Мы, коммунистическая партия, не имеем права допускать враждебный класс в наши ряды, в пролетарский аппарат, школу, армию и при этом без ограничения нормы!

— Вы хотите восстановить царскую процентную норму?

— Нет! — резко воскликнул Сидяккн. — Я не принадлежу к числу антисемитов. Я работал с эсерами двенадцать лет в подпольи и пять лет состою в коммунистической партии! — Сидякин встал, ударил ладонью по столу, и вся фамильная посуда Генриха фон-Руденкампф в восторге подпрыгнула. — Я хочу своего, русского, секретаря ячейки! Я требую особой, нацменьшинской пятилетки, во время которой малые национальности, в том числе евреи, должны быть выселены на определенную территорию, допустим, в Соловки! Там они должны подвергнуться культурному и административному воздействию и внедрению пролетарской идеологии!