Матвей Ройзман - Эти господа

Пале-роялистки сидели перед входом в гостиницу, перешептывались, и многие, обнимаясь, склоняли голову на плечо соседки. Это были не соперницы, стремящиеся завоевать сидякинокое сердце, а союзницы, восставшие против их недосягаемого божка. В половине двенадцатого двадцать пар глаз целились в Сидякина, который, ничего не подозревая, вышел из автомобиля и помог выйти женщине. Приезжая была по горло закутана в кашемировую шаль, и, разглядывая ее, как марсианку, пале-роялистки ехидно восторгались ее классическим гримом. Правда, они тоже в лошадиных дозах потребляли косметические средства, но в такой героический момент они, естественно, забыли об этом пустяке.

Сидякин заказал ужин, повар в полном облачении стал священнодействовать у плиты, Мадлена забегала с посудой между сорок восьмым номером и рестораном. Граф торжественно выходил в коридор, останавливал номерантку и, подняв крышку миски, втягивал в нос жирный пар кушанья.

— Мадлен! — говорил он. — Доложите товарищу Сидякину, что наш повар служил у его высочества великого князя Михаила Александровича!

Пале-роялистки проникли в номер графа, заперли дверь на ключ, и розовые ушки приникли к стенке, смежной с номером уполномоченного. Было слышно: номерантка постукивает каблучками, вилки, ножи лязгают и женский смех звякает, как стекляшки. С полчаса пале-роялистки строили из обрывков слов фантастические предположения, потом заспорила одна, ей возразила другая. Розовые ушки отклеились от стены, женщины стали упрекать друг друга в пристрастии, от упреков перешли к взаимным обидам, от обид — к ссоре. Граф долго стучался в дверь своего номера, пале-роялистки открыли и обиделись, что он невежливо ворвался в женское общество.

— Милостивые государыни! — воскликнул граф, бросаясь за женщинами. — Клянусь честью дворянина, я не знал о вашем благосклонном визите!

Только одно ухо — пухлое с плоской раковиной, со следами ушной серы — присосалось к стене, как улитка, и вбирало в себя все слова и звуки из сорок восьмого номера. Это ухо принадлежало жильцу двадцать третьего номера, Мирону Мироновичу Миронову, который всего три дня проживал в гостинице и, напористо входя в дружбу с графом, наводил справки об уполномоченном Госхлебторга. Мирон Миронович не принимал участия в споре женщин, он, слегка присев, застыл с распахнутыми глазами и округлившимся ртом, напоминая гипсового брюхастого Будду. Когда граф хотел включить электрический свет, он услыхал сопение и, подумав, что в комнате осталась женщина, сказал в темноту:

— Миль пардон, мадам! Я собираюсь спать!

— А ты, мамочка, спи!

— Кто здесь? — крикнул испуганный граф.

— Не ори, воров нету! — успокоил его Мирон Миронович. — Это я! По делу! — и, встав на цыпочки, он повел натруженное ухо по стене, оставляя влажный след на обоях…

Незаметен рассвет на юге. Море ловит первые лучи, — голубоспинные, серебробокие, — плывут они, как стаи форелей, и повторяются в водах и окнах. Номерантки выходят с разноцветно-перистыми метелочками (метелочки вот-вот улетят из полусонных рук!); повар, прикрепив булавками к стене золотой лист клейкой бумаги, принимает провизию и смотрит, как бьется попавшаяся первая муха; конюх выводит на утреннюю прогулку графскую кобылу, и она, подтанцовывая, идет важно, как ее хозяин. Молодая татарка приходит с корзинами фруктов, садится на порог «Пале-Рояля», ей не страшен швейцар, не дорог сон ботов и жильцов:

— Цэлэбны абруко-ос! — распевает она в полный голос. — Сыла-адкы абрукос!

Мирон Миронович устал, болит шея, склеиваются веки, и голова клонится вниз. Но ухо его улавливает такие слова, что он вскидывает голову, и веки разрывают клей. За стеной — всхлипыванья женщины, топоток мужчины, щелканье дверного замка, — и мужские шаги в коридоре. Мирон Миронович потирает рукой лоб (утро, как снег, рябит в глазах), отпирает дверь и выскакивает в коридор.

Сидякин бежал из ванной комнаты, в его руке плясал стакан воды, стакан плясал и оплевывал воду.

— Авто или изво! — крикнул уполномоченный на ходу, и бакенбарды полезли ему в рот. — Срочно!

Придерживая правой рукой в грудном кармане бумажник, а левой — в жилетном кармане часы, Мирон Миронович сбежал вниз и велел швейцару нанять извозчика (автомобили заказывались с вечера). Мирон Миронович присел на пороге рядом с татаркой, расспрашивал, как сажают абрикосы, сколько пудов снимают с дерева и большой ли налог берут с владельцев фруктового сада. К под’езду подкатил извозчик, швейцар поднялся наверх, и вскоре из гостиницы вышла женщина в кашемировой шали, а за женщиной — Сидякян в клетчатой пижаме и ночных туфлях. Мирон Миронович пощупал абрикосы, отобрал пяток покрупней, стал торговаться, но татарка махала руками и вырывала абрикосы.

— Мосье Сидякин! — сказала женщина, сидя в пролетке. — Мы разошлись, как в море корабли.

Швейцар поставил на козлы чемодан, женщина дала швейцару рубль, и экипаж тронулся, поднимая пепельный хвост пыли.

— Ирма, под… — запнулся Сидякин, простирая руки к женщине. — Подож…

Все еще тиская абрикосы, Мирон Миронович видел, как запрокинулись назад квадратные очки, вздыбленные бакенбарды, и Сидякин, поддерживаемый подмышки швейцаром, стал оседать на панель.

Канфель проснулся поздно, в комнате стояла духота, он сбросил с себя ногами одеяло и, раскинув руки, глубоко вздохнул. Двойная балконная дверь была заперта, на ней морщилась бархатная штора, не пропускающая шума и света. За дверью, выходящей в коридор, изредка шаркали, шлепали, шептались, и по этим звукам можно было узнать, проходят ли мужчина, женщина или подросток, обуты ли они в ботинки, сандалии или туфли. Канфель подумал, что он может читать, шагать, как арестант, заключенный в одиночную камеру. Мысль о тюрьме испугала Канфеля, он встал, подошел к шторе и, открыв ее, распахнул настежь балконную дверь:

— С добрым утром, товарищ арестант!

Ветер надул штору, расчесал желтую с позолотой бахрому. Играя на солнце, она бегала по белой двери, как пальцы по клавишам рояля. Внизу бубнило море, в море бились бубенчики женских и детских голосов. (Канфель слышал: бескрайный голубой бубен трепещет и ликует.) От шторы на стене плясала тень, размахивая широкими рукавами и, перебирая башмачками, на которых вздрагивали кончики шнурков. Стоя на ковре, Канфель прищелкнул пальцами и, пристукивая босой ногой, пропел по-цыгански:

Канфель лег на коврик, подсунул ноги под зеркальный шкаф и, упираясь пятками в пол, пальцами — в планку шкафа, стал подниматься и опускаться. Заложив руки за голову, он при движении вдыхал и выдыхал воздух, а второй Канфель в зеркале складывал дубы трубочкой, чтобы первый мог произнести «фу-у!» Вытянувшись ничком на ковре, Канфель подымался на руках, старательно проделав самое трудное, восьмое упражнение по Мюллеру. Когда он встал, второй Канфель в зеркале смотрел на него красными глазами, и лицо его от лба до основания шеи налилось кровью. Повернувшись друг к другу спинами, оба Канфеля мылись под умывальником, окачивали себя пригоршнями воды, вытирались купальными полотенцами и массировали тело, наклоняясь и приседая. Оба они надели кремовые фланелевые костюмы в синюю полоску — постоянную одежду опереточных королей — повязали синие галстуки и расчесали точные проборы. Оба они ели зернистую икру, перекатывающуюся на языке, как мелкая дробь, пили с бисквитами какао, после чего процедили сквозь зубы по стаканчику воды. При этом Канфели косились друг на друга, кивали головами, соглашаясь, что завтрак дорог, но надеялись, что получат от Москоопхлеба крупные командировочные. Наевшись и напившись, Канфели еще раз оглядели себя с ног до головы, потерли запыленные ботинки углом гостиничного одеяла, и на ботинках (вспыхнул коричневый румянец. Напевая под нос, первый Канфель вышел из номера, одновременно с ним второй, безмолвствуя, скрылся в глубине зеркала.