Матвей Ройзман - Эти господа

Дверь двадцать третьего номера была открыта, перед распахнутым окном в качалке сидел Мирон Миронович, на столике, на белой с узорами скатерти, стояли бутылка нарзана и стакан. Сквозняк трепал скатерть, раздувал самодельный газетный веер, которым обмахивался Мирон Миронович, срывал полотенце, и полотенце, как белоштанный половой, бежало на двух своих половинках. Канфелю был виден бритый затылок Мирона Мироновича, кровяные от загара шея, плечи и лопатки, где обожженная кожа свертывалась бело-розовыми листиками.

— Можно?

— Мамочка! — закричал Мирон Миронович, поднимаясь с кресла. — Когда приехал-то? — и он потряс руку Канфеля.

— Вчера! — ответил Канфель, всматриваясь в лицо говорящего. — Вы на себя не похожи!

— Не похож, не похож! Первое дело бороду сбрил, а второе на пляжу ошпарился! — ответил Мирон Миронович, стаскивая со стула белье и подавая стул Канфелю. — Погоди, снимешь московскую одежу, беспременно облупишься!

Второй год знал Канфель старшего бухгалтера Москоопхлеба Миронова, который приходил на службу в клетчатом пиджаке, серой сорочке и малиновом галстуке. Члены правления доверяли Мирону Мироновичу, и, когда уезжали, он замещал их, иногда представляя в своем лице председателя, секретаря и казначея. Он был вежлив, требователен, толково разбирался в торговых операциях, не терялся при неудачах, не радовался при удачах, потому что правление держало служащих в ежовых рукавицах и не посвящало их в свои дела. Мирон Миронович не любил общественных начинаний, по его настоянию сотрудники, задумавшие организовать ячейку Осоавиахима, отказались от затеи, и правление Москоопхлеба, — товарищества с ограниченной ответственностью, — одобрило действие бухгалтера. Мирон Миронович был любителем вечеринок, на которые приглашались артисты, струйный оркестр, устраивался буфет и уголки: восточный, боярский и темный. На этих вечеринках Мирон Миронович ухаживал за сотрудницами, танцевал мазурку, так азартно притоптывая и бросаясь перед дамой на колено, что молодежь, изучившая в совершенстве фокстрот, завидовала сорокалетнему бухгалтеру.

— Мне телеграфнули из Москвы, и я примчался со всеми потрохами! — сказал Канфель, сев на стул и подтянув на коленях брюки. — В чем дело?

— Не спеши и людей не смеши! — проговорил Мирон Миронович, подвигая Канфелю бутылку и стакан. — Что в Ялте?

— Сперва они посылали туда и сюда, а потом я им доказал, как папа маме, что наша фирма лопнет, и им попадет двадцать процентов коротеньких! Тогда они начали кадриль-монстр и Volens-nolens переписывали векселя на первое января!

— Вот она, еврейская голова-то! — пришел в восторг Мирон Миронович. — С такой головой, да с таким образованием я бы с Москоопхлеба не тридцать червей в месяц, а все сто содрал бы! И дадут тебе! Помяни меня, — дадут!

Мирон Миронович наклонил голову, сжал челюсти, одутловатые щеки его подобрались, опаленные брови насели на переносицу, и нижняя губа подняла верхнюю. Левая рука его легла ладонью вниз на живот, пальцы правой руки стали похлопывать по тыловой стороне левой, и Мирон Миронович погрузился в раздумье. Когда он таким образом размышлял в своем московском кабинете, сотрудники восхищались, сотрудницы умилялись, и даже члены правления ходили мимо кабинета на цыпочках. Но теперь он был без рубашки, в синих, белополосатых трусиках; в чувяках на босу ногу, и Канфель усмехнулся.

— Ничего не выходит! — вдруг сказал Мирон Миронович, плюнул и растер плевок ногой. — Не дипломат я! Буду говорить напрямик. Нашему кооперативу крышка!

— Позвольте! — поразился Канфель. — Как? Что? Почему?

— Есть за нами еще векселечки, да с препоной! С ба-альшой препоной!

— С какой же?

— Они выданы госоргану!

— Швах! — согласился Канфель и, подобрав под стул ноги, резко добавил — Зачем же они ошарашили меня телеграммой?

— Марк Исакыч! — воскликнул Мирон Миронович, слив два слова в одно: марксакыч. — Кляча через канаву не перескочит, а классный жеребец через загородку перемахнет!

— К чему эти лошадиные выражения?

— А к тому, что должен ты перепрыгнуть через госорган.

— Спасибо! Прыгайте сам! — сказал Канфель, поднимаясь со стула. — Прыгайте в Соловки.

— Постой! — удерживал его Мирон Миронович, напирая облезлой грудью. — Госорган живым человеком управляется, а человек-то обмишулился!

— Ближе к делу!

— Так бы и начинал! — обрадовался Мирон Миронович, и на лице его засияла улыбка, словно на него зеркалом навели зайчика. — Командировочные тебе командировочными, — ловко опередил он вопрос Канфеля, — а сколько монет возьмешь сверхурочно, — соображай!

Канфель вспомнил, с каким трудом получал он заработную плату — в Москоопхлебе, где платили не в срок и по частям, при чем Мирон Миронович всегда уверял, что юристы — первые богачи в республике. Только когда нужна была рискованная помощь юрисконсульта, отношения улучшались, жалованье выдавалось вперед, и Мирон Миронович называл юристов ангелами-хранителями. Канфель откинулся на спинку стула, забарабанил пальцами по столу, выстукивая замысловатый марш, и обдумывая, какую сумму можно назначить за работу. Он нарочно медлил с ответом, чтобы вывести из спокойного состояния Мирона Мироновича, который, подавшись в качалке вперед, потирал руками колени и смотрел ему в рот. (С таким нетерпением глядят дети в об’ектив фотографического аппарата, откуда по их сведениям должна вылететь птичка.) Мирон Миронович считал юристов деловыми людьми, но мошенниками и побаивался их, помня, что они сделали с его отцом, вздумавшим нажиться на банкротстве. Мирон Миронович с опаской слушал зловещее постукивание пальцев Канфеля, а юрисконсульт стал аккомпанировать себе посвистыванием, сбиваясь с темпа и начиная марш сначала. Казалось, сидит один полуодетый, повидимому, слуга, которого застали за воровством, волнуется и ждет наказания, а другой, — барин, придумывает наказание и пытает слугу страхом.

— Не томи, Марксакыч! — взмолился Мирон Миронович, зажмурив глаза и разводя руками. — Скажи, что надумал?

— Прежде всего: с кем я буду иметь дело, а потом, сколько я буду иметь за дело! — ответил Канфель. — Какой подход, риск и срок?

— Что правильно, то правильно! Подход, он обыкновенный: ублажить человека, чем можно. Не скрою: тут может понадобиться барашек в бумажке! Только этот риск я на себя беру! — успокоил он Канфеля, никому не доверяя щепетильных операций. — А срок — какой придется! Пока эту дыру не замажем, нам одна дорога: лететь вверх тормашками!

— Значит дело скользкое! — заключил Канфель и, зная, как умеет Мирон Миронович торговаться, решил запросить втрое. — Полторы тысячи, и я — ваш!

— Мамочка! — сладко произнес Мирон Миронович. — Ведь это грабеж среди белого дня!