Михаил Стельмах - Над Черемошем

Слова Сенчука покрывают смех и аплодисменты, и собравшиеся начинают подходить к сцене. Одним из первых склоняется над столом и Юстин Рымарь. Торжественно обмакнув перо, поставил на бумаге три крестика, отстранился, еще раз глянул на свое чистописание и возгордился.

— Юстин, ты где подписался? — теребит его за киптарик Василина.

— Где лучше всего написано, там и есть моя подпись.

— Посредине? — присматривается Василина.

— Где там посредине! Первым стою!

— Так пошли, Юстин, домой. Может, наша лошадка уже…

— Ты, Василина, одна иди. Я еще с людьми посижу.

— Юстин, есть у тебя голова на плечах? А что, если кобылка ожеребится?

— Тогда ты первая увидишь жеребеночка. Пусть уж тебе выпадет такая честь.

— Ты что — переменился или подменили тебя? — Василина широко раскрыла глаза. — Или кони на Гуцульщине больше не в цене?

…На следующую ночь в хату Ксени Дзвиняч ворвались Бундзяк, Качмала и Вацеба. Бундзяк первый навел оружие на застывших у стола женщину и ребенка.

— Значит, первой записалась? — Бундзяк скрипнул зубами, словно они у него выкрашивались. — Захотелось на том свете в самой черной смоле захлебнуться?

— Чтоб она вам еще на этом горло залила!

— Так ты еще голос подаешь? — Бундзяк ударил Ксеню дулом пистолета в грудь. Блузка у женщины набрякла кровью.

— Мамочка, родная! — вскрикнула Калина и, дрожа, еще теснее прижалась к матери.

— Не плачь, Калинка, — Ксеня погладила девочку по голове и с ненавистью взглянула на бандитов.

— Слышишь, падаль, изрезал бы тебя сегодня на мелкие куски, не будь глупого приказа. Велено, чтобы ты как первой записалась, так завтра же первой бы и выписалась. Нашлись такие, что пожалели твою кривую душу. Выпишешься?

— Не дождешься, убийца!

— Нет, дождусь! — Бундзяк рассвирепел, и на лице его выступили неровные пятна синей, нездоровой крови. — Ради жизни твоего ребенка выпишешься. Гей, клади ее голову на порог! — заорал он, криво глянув на Качмалу, и бандит кошачьим прыжком подскочил к женщине, вырвал у нее девочку и понес к порогу.

— Мамочка! Спасите меня, мамочка!

Ксеня, рыдая, бросилась за девочкой. Бундзяк ударил мать автоматом по голове, и она рухнула на пол, поднялась и снова осела.

— Руби! Вот топор! Чего застыл, как распятие на дороге?! — сверкнув глазами, крикнул Бундзяк Вацебе.

— Пане Бундзяк, я не могу… Это ведь ребенок… — Вацеба задрожал.

— Не можешь? Тогда и твоя макитра слетит! — У Бундзяка отвисла и перекосилась нижняя челюсть, и он нагнулся за топором. Но тут же, как ужаленный, отпрянул от скамьи. — Это что?

Во дворе ударил выстрел. Неподалеку по обнаженному стволу дерева скользнуло синее лезвие фонаря. У окна заверещал перепуганный голос одного из бандитов:

— Пане отаман! Милиция! Милиция!

Бундзяк, оглянувшись, заметался по хате, подскочил к противоположной стене, высадил ударом автомата раму и боком вывалился в огород.

— Калина, Калинка! — Ксеня подползла на коленях к девочке.

— Мамочка… — проговорила та, раскрывая глаза.

— Ксения Петровна, вы живы?

В хату вбегают Борис Дубенко и Богдан Гомин. Убедившись, что бандитов здесь нет, они выскакивают на улицу.

— Успели! — кричит, переступая порог, Микола Сенчук и, отирая вспотевший лоб, облегченно вздыхает. — Калинка, дитятко мое!

Он приласкал девочку, и она, склонив голову, попросила:

— Микола Панасович, возьмите меня на руки.

Мужчина и женщина переглянулись, подумали об одном, вздохнули.

Сенчук бережно, как своего Марка, взял девочку на руки, а Ксения Петровна отвернулась, чтобы скрыть женскую печаль.

Калина незаметно уснула на руках у Сенчука, но он все не решался отнести ее на кровать.

На улице по мерзлой земле гулко зазвучали шаги, отчетливо донеслись слова Бориса Дубенка:

— Стрельнул я в Бундзяка, а он в меня… Пули, должно быть, ударились одна о другую и разлетелись в разные стороны. Бывает…

За окном раздался смех. Наконец все затихло.

— Ксеня! — окликнул Сенчук.

Она выпрямилась, молча подошла к нему.

— Что, Микола, взять Калинку?

— Пускай спит, раз не поспала на отцовских коленях… А у меня и до сих пор перед глазами твой Юра. Как он за тот проклятый океан отправлялся… Знаешь, Ксеня, о чем я хочу с тобой поговорить? — Он поднялся, следя за каждым движением ее грустного лица.

— Знаю, Микола, — ответила она, глядя на него открытым взором. — Я еще у русских братьев думала об этом. А когда увидела людей и Леся возле памятника… с тех пор не разлучаюсь со своей мечтой. Только что ж делать, малограмотна я, темна…

— Не говори, Ксеня, не говори так. Ты, может, яснее видишь, чем другой образованный. Сердце у тебя чистое…

— Спасибо, Микола… Иди уже, дорогой, домой, хочу одна собраться с мыслями.

И когда за Сенчуком, поскрипывая, затворилась дверь, когда затихли во дворе его шаги, к Ксене стали сходиться прожитые годы. Трудные они были, узловатые, как натруженные батрацкие руки. Всю жизнь она выращивала для кого-то хлеб, а сама сидела голодная. Но и в этой жизни уместились короткие вечера любви, и минуты материнской радости, и надежды… Надежды… Теперь их было много, как никогда, они оттесняли скорбь пережитого, и верилось, что придет все то, что еще недавно казалось подкошенным прожитыми годами.

Взволнованная, она подошла к Калине, поцеловала ее в порозовевшие от сна щеки. Дочка проснулась, и мать стала помогать ей одеваться.

— Куда мы пойдем, мамочка?

— К Михайлу Гнатовичу.

— К дяде Михайлу?

— К нему. Боюсь оставлять тебя дома одну.

— И я боюсь.

Ксеня накинула на плечи дочке платок и вышла во двор.

Уходила ночь, в темноте шуршал снег, и поскрипывали подмороженные деревья. Метелица успела уже заровнять все дороги, но идти было так хорошо, словно поля покрылись не снегом, а прекраснейшими цветами на земле.

Вот уже завиднелись очертания города, вот и знакомые улицы, ведущие к райкому.

Она постучала в дверь, но стук собственного сердца не дал ей расслышать ответ.

Михайло Гнатович вышел из-за стола навстречу Ксене Дзвиняч. Она вся в снегу.

— Доброго здоровья, Ксения Петровна! Раненько вы.

— Дорогу замело. Снегами шли. Напрямик.

— Напрямик лучше, — Чернега едва заметно улыбнулся.

Женщина скорее чувством, чем разумом, постигла, что хотел сказать Чернега.

— Идешь, а за тобой глубокие следы.

— Глубокие? Это хорошо, когда глубокие. Садитесь, Ксения Петровна.

— Не могу, Михайло Гнатович, — она, волнуясь, спускает платок на плечи. — У меня такое дело, что не смею сидя говорить. Вы знаете меня, верите мне?

— Знаю, верю, Ксения Петровна.

— Так могу я через вас попросить, чтоб меня приняли в партию?..

Через несколько дней вечером заседало правление колхоза. Над столом склонились знакомые лица Миколы Сенчука, Ксени Дзвиняч, Юрия Заринчука, Леся Побережника, Марьяна Букачука. Но как изменились эти лица! Можно было бы сказать — помолодели гуцулы! И в этом была бы доля правды. Но не в этом суть казалось бы простейшей, будничной картины. Село вручило этим людям свои чаяния и надежды, не совсем еще отсеянные от половы недоверия и осторожности. Таким, не совсем очищенным, получат они завтра от односельчан посевное зерно, которое не могло налиться певучей золотой силой на тоскливых единоличных нивках. Сеятелям еще предстоит повозиться с ним. И вот вы видите этих сеятелей в заботах о самом земном и самом поэтичном, в светлой задумчивости, доступной лишь настоящим людям на пороге счастья. Словом, впервые заседает правление колхоза.