Михаил Стельмах - Над Черемошем

— Газеты пишут, весна не за горами. А мы, гуцулы, понимаем это так, что наша весна уже за горами, значит возле нас. И солнце вот-вот начнет уже вскрывать гуцульские ручейки, освобождать землю от снега. Стало быть, надо завтра ехать в МТС, — озабоченно говорит Микола Сенчук.

— И верно, завтра, — поддерживает Ксеня Дзвиняч. — Ведь в колхозе первые вестники весны — трактор и жаворонок…

— Все семена обменяем на сортовые, — поднимается Нестеренко. — В нашу почву не должно лечь ни одно зерно с сомнительной биографией. Минеральные удобрения тоже начнем вывозить сейчас же. А главное — вводить в быт агрономическую науку…

— Сеять — скоро, а строиться — сегодня! — волнуется Марьян Букачук. — Хлева для скотины надо заложить на высоком месте, где с пригорков ключи бьют, а сырости нет, и чтобы до пастбища было недалеко. Я думаю, выберем место за болотом возле Довбушева дуба…

— А болото затопим водой, чтоб полно было рыбы, — оживился Юрий Заринчук.

— Так вы хотите быть старшим над пчелами и водою? — тихо спросил Лесь Побережник.

— Известно, старшим! — упрямо кивнул головой Заринчук. — Я всю жизнь был всех младше!

— Прежде ты умнее был… — причитает Василина, едва поспевая за Юстином, который ведет в поводу свою лошадку.

— А ты, думаешь, поумнела под старость?

— Юстин, ведь бог есть, побойся хоть его!

— И языка твоего?

— Не отдавай ее, Юстин, не полосуй мне грудь, не жги ты меня живьем!..

— Вот я тебя ожгу!.. — Юстин взмахнул рукой, и плетеный кнут свистнул в морозном воздухе.

— Ой, убивают! — Василина бросилась к забору, оставляя поперек улицы цепочку глубоких следов.

— Я ей грудь полосую, а что у меня у самого вся грудь в мелкие клочья разрывается, того не видит глупая женщина, — бормочет Юстин. — Будь у нее голова на плечах, не каркала бы, как ворона к оттепели.

— Как дела? — здоровается Савва Сайнюк, тоже ведя за повод низкорослую гуцульскую клячу.

— Спасибо, ничего. Как здоровье, Савва?

— И не спрашивай, Юстин. Сам не знаю, лошаденку ли веду сдавать или остатки здоровья своего. Сердце из груди вот-вот на снег выскочит. Одна только отрада — Мариечка моя. Примется говорить, утешать — ну и становится легче, как от докторской припарки.

— Попадись вам такая припарка, как моя Василина, выпарила бы до последней косточки… Поглядите-ка, Савва, сколько народу на площади. И все разодеты, как на великий праздник. А может, и впрямь праздник у нас начинается?

— Юстин… — Василина догнала мужа и умоляюще посмотрела на него.

— Что, Василинка? — У Юстина только в голосе прозвучала нотка доброты, а глаза остались суровыми. — Вместе пойдем? Видишь, Савва старше меня на целых три года, а с легким сердцем отдает свою кобылу в колхоз.

— А чего горевать! — заступился Савва за Юстина и, отвернувшись, вздохнул…

Над площадью повис широкий разноголосый говор людей и рев скотины. Лесь Побережник подводит к зоотехнику и заведующему фермой своего рослого норовистого бычка.

— Бычок не машина, — прыскает кто-то в толпе, и по площади раскатывается смех.

— А что ж, известно, не машина! — Лесь горделиво расправляет плечи. — А только увидите — через год этот бычок и неисправную машину сможет выручить из беды. Крепкий, породистый! И голос у него кавалерский, и повадки кавалерские! Пусть растет как из воды!

Юрий Заринчук привез на возу ульи.

— Крупного скота я, люди добрые, не нажил, так пусть эта мелкая скотинка разводится на сладость нам да на счастье.

— Юра, забирайте обратно свою скотину. Мы ее не обобществляем! — приказывает Микола Сенчук. — Вы же сами знаете.

— Ну, не хотите обобществлять, запишите так. Я, может, всю жизнь дожидался такого праздника, когда все люди смогут есть мед. Не надо портить мне праздник.

— Юра, не говорите лишнего! — сердится Сенчук.

— Микола Панасович, — с удивлением говорит Галибей, — зачем же огорчать человека? Да и ульи нам пригодятся, — и он подмигнул секретарю, чтобы тот записал привезенное Заринчуком.

К Сенчуку подобрался, ведя в поводу свою клячонку, опечаленный Рымарь.

— Микола, сдаю тебе свою первую в жизни лошадку. Даже ни разу не запряг ее для себя — жеребая она. Да и не во что было запрягать — на телегу деньгами не разжился, — обращается к Сенчуку, и на глазах у него блестят слезы. — Ты побереги ее, Микола, и не пои холодной водой, горло у нее нежное, как у артистки.

— Ой, нежное, деликатное! — со слезами в голосе добавила Василина.

Юстин махнул рукой и поспешил замешаться в толпу.

— Отец, а кнут? — остановил его оклик сына — молодого конюха.

— Кнут не отдам, сынок! Ей-богу, не отдам! — обернувшись, бросил Рымарь.

— Да на что же он вам? — удивился сын.

— Повешу на гвоздик, — пусть люди знают, что и у Юстина Рымаря была за долгий век своя лошаденка… Микола, а может, ты поставишь меня приглядывать за моей гнедой? — вдруг с надеждой обратился Рымарь к Сенчуку. — Волосинка у ней из шерсти не выпадет.

— Дядько Юстин, — озабоченно отвечает председатель, — вы все о своем да о своем. Когда уж я от вас о государственном услышу?

— О государственном? И о государственном услышишь. Не обо всем сразу, надо порядок знать, — пятясь от Сенчука, бормочет Рымарь.

— А я о чем говорю? Порядка и жду! — смеется Сенчук.

По-праздничному одетые гуцулы сдают свой незатейливый инвентарь, зерно, скот. Группка мужчин поудобнее расположилась на снегу и, пересмеиваясь, выпивает.

— За общие поля и сады!

— За новые труды!

— За то, чтобы не видать больше старой нужды!

— Тетка Василина, не лейте слезы дождем, а то у нас от сырости водка скиснет. Налить чарочку?

— Налейте. Выпью за здоровье своей лошадушки, Юстин уже сдал ее колхозу.

— Чтоб повыше взбрыкивала!

— За ваше здоровье и за здоровье скотинки моей!

Смех, укоры, слова надежды — все смешалось в единый неповторимый шум…

— А он и говорит, что я все только о своем да о своем, а о государственном ни гу-гу, — рассказывает Юстин Рымарь Юрию Заринчуку.

— А вы потолкуйте о государственном, — умные глаза Юрия Заринчука смеются.

— Отчего ж не потолковать, было бы умение! Юра, может, пособишь? Ты ведь уже и с трибуны речь держал, а там о своем не скажешь.

— Уход за конским поголовьем — тоже государственное дело. Понимаете? — объясняет Заринчук.

— Понимаю! — Рымарь кивает головой и скрывается в толпе, раздумывая, как бы половчее потолковать с председателем.

К Миколе Сенчуку, зоотехнику и заведующему фермой, осторожно пробирается Марьян Букачук. Под его просторным тулупом что-то шевелится, барахтается, а лицо вековечного пастуха озарено добродушной улыбкой.

— Марьян, уж не мотор ли заведен в твоем тулупе?