Александр Кутепов - Знойное лето

— Владимир Николаевич, всех людей разместили? — спросил его.

— Всех… Утром зайду, расскажу, — даже по голосу Ныркова чувствуется, как измотал его этот день.

— Хорошо, — согласился Виталий Андреевич.

Он пошел домой, по-стариковски шаркая подошвами. Улицы за день немного прибрали; со стороны Верхнего края ветер нес густой запах гари.

В разбитое окно натянуло пыли, она запорошила весь дом. Он взялся было за тряпку, но вытер только письменный стол.

На сегодняшний день у него осталась еще одна работа — написать прощальное слово Юрию Решетову. Виталий Андреевич пододвинул стопочку бумаги, по привычке выровнял ее, взялся за ручку, но за целый час не написал ни слова. Сидел и думал. О жизни думал. Какая она радостная. Какая она горькая. Какая она ласковая. Какая она злая. Но все равно дорога́ — во всяком виде.

Невелико хуторское кладбище, но густо лежат тут поколения хуторян, означенные крестами, пирамидками со звездочками или просто холмиками земли. Как дворец среди хижин возвышается большой беломраморный памятник, с год назад поставленный уроженцем хутора, а ныне сибирским геологом Алехиным матери своей Настасье Ивановне. Столбики на оградке тоже из полированного камня, между ними провешены ручной ковки черные цепи. Хуторские старухи завидуют этому памятнику, загодя говоря, что для них-то дети, небось, так не постараются. В нынешний родительский день старуха Скородумова, взяв грех на душу, обругала страдалиц набитыми дурами. «Нашли чему завидовать», — сказала она, и все вдруг согласились, что дело вовсе не в памятнике, а в памяти.

На краю кладбища в крепкой земле бил Павел Игнатьевич могилу еще одному здешнему новоселу, товарищу своему Андрюхе Веселухе. Отдыхая, тянул неотвязную думу о чужой и своей жизни.

Утром после бури Семениха по привычке побежала проведать старика. Домишко его, на удивление, стоял как ни в чем не бывало, даже окошки уцелели, а сам хозяин лежал у порога. Не скрученный последней болью, а будто просто прилег. Лицо спокойное, отдыхающее, свободное от всех земных забот.

На крик Семенихи сбежались люди. И без того испуганные, боязливо заходили в избу, жались у порога. Каждый, забыв все иное, вдруг вспомнил, что не было на хуторе более работящего, более рассудительного, более веселого, более отзывчивого на горе и беду, более несчастного напоследок, чем Андрей Иванович Коромыслов, по прозвищу Андрюха Веселуха.

— Отмаялся, сердешный, обрел покой, — сказал кто-то, и все согласились, что так старику, видно, и суждено было помереть — в одиночестве, грозовой ночью.

Недели за две до этого, будто уже чуя что, Веселуха принес Павлу Игнатьевичу десятку денег и листок с адресами, чтобы в случае чего отбили бы телеграммы.

Первым прикатил живущий в недалеком городке Гришка-меньшак, сорокалетний угрюмый мужик с большими залысинами на квадратной рыжей голове. Он остался недоволен, что по завещанию старика решено хоронить здесь, подле старухи, а не на хомутовском кладбище. Посчитав главным распорядителем Павла Игнатьевича, он насел на него с криком, слюной брызгал и притопывал ногой. Довод привел такой: дорога на хутор и теперь не ахти, а разъедется народ и совсем она заглохнет. Иной бы раз, рассуждал Гришка-меньшак, и наведался на могилку, а как, если проезда не будет.

Потом приехали другие дети Веселухи, кроме далеко обитающего Степки, — еще один сын, на которого по его неприметности никто не обратил внимания, и три дочери. На этих не хочешь, а поглядишь. Высокие и дородные, на лицо строгие, непривлекательные, голосом крикливые, характером сварливые. Город не истребил в них деревенских манер, а может, только испортил, разбавив чем-то искусственным, показным и хвастливым. Они степенно вылезли из машин, купленных на медовые деньги Веселухи, высадили испуганных ребятишек. Сестры нагоняли на лица безутешную скорбь, но она держалась плохо, слетала, только за ней переставали следить.

Вся эта орава, не вмешиваясь в похоронные хлопоты стариков-хуторян, бродила вокруг дома, по огороду, где для старика была посажена Семенихой грядка лука, чтобы мог когда пощипать зеленого пера. Остальное место на огороде заполонила лебеда. Не раз прошлись из края в край недлинной хуторской улочкой — сестры впереди, взявшись под руки, братья позади. Разглядывали покалеченные дома, поваленные ворота и заплоты, рассуждали о силе стихий. Они уже были чужие хутору, и хутор был им чужой.

А по хутору перестукивались топоры, визжали по сухому дереву пилы. Это присланные из Хомутово люди поправляли то, что еще годилось на поправу и жилье, стеклили окна. Не трогали лишь дворовые ограды и крыши: незачем, распорядился Глазков, ладить их, коли жить тут осталось считанные дни. Теперь мало кто роптал, что приходится ехать от привычного в неизвестное. Часть стариков развезли — в Хомутово, другие деревни, в города. Кто к сыну подался, кто к дочери, кто к внуку, уже не делая расчета, где будет лучше.

Алексей тоже предупредил своих, чтобы собирались. Семениха сразу в слезы, хотя знала и ждала этого часа. Павел Игнатьевич тоже насупился, растерянно бродил по разбитому двору. Прикидывал, что взять с собой из всего нужного и ненужного, скопленного за долгую жизнь. Брался за одно, другое, третье, подолгу держал в руках какую-нибудь вещицу и бросал ее на кучу мусора. «Ничего теперь не надо», — отрешенно и тоскливо думал он.

Старуха Скородумова, уже другой день живущая у Ивана в Хомутово, пришла на похороны и рассказывала Семенихе, как вчера же она поругалась и со снохой, и с сыном.

— Ну, девка, — сказала ей Семениха, — веселая жисть твоя будет. Напляшешься и под гармонь и без гармони.

— Напляшусь, кума, напляшусь, чё и говорить, — отвечала та и торопливо крестилась. — Изба-то моя ничё, может, назад воротиться? А, кум? Чё я там забыла, у Ивана-то?

— Дело твое, — отвечал ей старик.

Возле дома Коромыслова старуха не удержалась, встряла в принципиальный разговор детей Веселухи, рядившихся, кто сколько денег должен положить на похороны. Скорее думая о себе, дальнейшем своем житье, старуха Скородумова взъярилась.

— Нет! — кричала она. — Не будет вам прощенья ни на этом, ни на том свете! Отольются отца-матери слезы! Отольются!!

Еле уняли ее.

После поминок, когда завечерело, у поваленных ворот остановился грузовик, порычал там и стих. Старики Глазковы, как раз сидевшие за самоваром, испуганно посмотрели друг на друга, разом вздохнули.

— Алешка приехал! — прошептала Семениха.

— Он самый, — тоже шепотом ответил ей Павел Игнатьевич. — Ты, мать, только не реви… Теперь хоть что делай, а один край. Другие старики вроде живут.

— Я ничё, ничё, — уже через слезы обронила Семениха.