Станислав Мелешин - Расстрелянный ветер

Еще на базе она почувствовала, что кто-то опять пристально разглядывает ее. Она знала — кто. Подошла, глаза в глаза, снисходительно спросила:

— Что смотришь? Хороша?!

Барашек растерялся:

— Л-любуюсь.

— Стрелять умеешь?

Заторопился, отвечая:

— Это я могу лучше всех в отряде. Еще в Троицкой гимназии по стрельбе брал первые призы.

— Ну, ну. Пойдешь со мной.

На пушистой, насквозь прошитой солнечными лучами, поляне, остановились. Прошли в березы, в густые зеленые травы.

Прохладно и темно.

«Ох, и отомщу же я тебе, Мишенька!» — усмехнулась Султанбекова и, закрыв глаза, раскинула руки:

— Ну, иди…

Барашек упал на ее грудь и услышал горячий шепот-приказ:

— Целуй меня.

Он долго не мог оторвать свое пылающее лицо от ее жадных властных губ и весь трясся. Мешали оружие и одежда.

Она вспомнила сплетни о Екатерине II, о ее дворцовых интимных приключениях, и ей льстило то, что и она может сейчас позволить себе быть Екатериной II. Опять приказала:

— Раздень меня! Жарко… Не торопись.

Он неумело раздевал, отбрасывал в траву ее оружие и одежды, стыдился, краснел, когда она открывала глаза, а когда закрывала, бледнел, и совсем осмелел, услышав растерянное:

— Дальше раздевай…

Она долго ласкала его.

…После, задумчиво отдыхала, жевала травинку, думала о том, что парень сладкий и хорошо бы вот так иногда уходить с ним на край света. И другие горько-злые мысли приходили ей в голову: «Всем расскажет. Узнает Мишка… убьет». Вспоминала, как по-волчьи гнались за ней, стреляли в нее, скрутили, чуть не предали позору, и ненависть заставила сжать ей губы. «И он тоже гнался за мной и стрелял, стрелял в меня! Первые призы брал, говорит?!»

— Отвернись! Одеваться буду!

Она выстрелила в спину Барашка один раз. Он обернулся, губы его задергались, как у ребенка, и он почему-то не падал, а плачущим удивленным голосом спросил:

— Вы меня убили? Да? Я уже мертвый… да?!

Шагнул к ней и после второго выстрела рухнул к ее ногам.

«Ах, что же я наделала?!» — она осторожно погладила его по кудрям и сжалась от страха, а потом истерично расхохоталась оттого, быть может, что вот запросто убила человека, который когда-то мог запросто подстрелить и ее.

На базе все спали вповалку у котлов и только часовой, сидя на чурбаке, клацал затвором винтовки.

Султанбекова спросила:

— Возвратился Михаил Маркелыч?

Часовой, поморгав глазами, ответил:

— Опять уехал. Сказал — дороги проверю. Приказал тебе за порядком следить.

«Сбежал, значит… А может, и нет? Надо поднять весь этот сброд и взять в кулак!»

Когда раздалось подряд несколько выстрелов в небо, все повскакали, и Султанбекова зычно отдала команду:

— Становись! Приготовить коней и оружие! Пойдем на добычу, ле-же-боки!

Ей весело повиновались. Всем понравилось слово «добыча», по которой они давно уже тосковали.

Султанбековой подвели коня, и злая усмешка скользнула по ее сытым губам.

Разлучили коршуна с коршунихой и сделали его ручным, а дабы он не улетел на свободу, злые люди подбили ему крыло. Оттого и полет у него стал не по прямой, а полукругом, откуда вылетит — туда и вернется.

Бил он смертельным боем железным клювом своим по темени красных лисиц людским женам на воротники, усталый, одинокий долго негодующе клекотал и с тоской взглядывал на далекое синее небо.

Вылетел он однажды в степь — и не вернулся. Налетавшись по небу, встретил облако, сел на него передохнуть и стал злорадно смотреть вниз на знойную землю, где жили люди — его враги.

Позвал он криком старую коршуниху и, завидев ее, рванулся навстречу, да все равно далеко друг от друга — подбитое крыло отводило его в сторону. Покричали, покричали — разминулись.

Тогда сложил он спокойно свои крылья, ухнул камнем вниз и разбился о землю.

Оттого, что не было ему свободы ни на земле, ни на небе.

Вымотанный суточными бросками, оборванный и голодный, с озлобленной, опустошенной душой, Михайла Кривобоков пригнал под вечер к родным местам — горе Магнитной.

Хватанул из четверти, что была приторочена к седлу, несколько горячих глотков самогона, обнял за шею коня, как друга, или словно прощался, затем стреножил его и пустил гулять по березняку в лощине.

Потом ходко, быстрыми заячьими перебежками взобрался по крутобокой громаде горы на скалу.

Здесь свистели ветра и упруго били в грудь. Он встал, уперев руки в бока, под ветер, как над пропастью, и облегченно вздохнул.

Ну, вот и кончилась вся его бандитская канитель!

Откопытил, отбуйствовал, отверховодил… Пришла злосчастная пора себя уберечь, да бог даст унести ноги подобру-поздорову за дальний горизонт, туда, где не предавал он грабежу и огню жилища, сабле — головы, пыткам и смерти — поклонников красного знамени, где ни слухом, ни духом о нем не знает никто и не ведает.

Перед ним внизу и вокруг раскинулся в последний раз тот некогда родимый и вольный для него степной мир, с которым он должен проститься, перед тем как отскакать ночами по темным логам и оврагам, по глухим тропам, да ковыльной пустошью до Тургайских степей в полубезлюдье, в затаенную жизнь. Над ним громоздятся скалы, словно обрубленные могучим ударом сабли — молнии. Ему подумалось: так и судьба обрубила его жизнь на две половины: одну кровавую, что прошла, другую — неведомую, ночную, в которой жди рассвета, дотерпишь — дождешься.

Тоска накатила, захлестнула душу, и непрошенные злые слезы слепили глаза, мешали наглядеться на родную степь, с детства прикипевший к сердцу милый край с рекою Урал посередине.

Стоял одиноко на вершине горы Магнитной, что словно взлетела на небо и закрыла бездонную синеву наполовину, и глядел во все глаза на другие соседние, плечом к плечу, горы. Будто земля здесь в степи выгнулась покатым хребтом своим и застыла еще в далекое древнее время, когда и людей-то на свете не было.

По долинам гулял ухающий низовой ветер, сшибался с подножием, взвивался до скал, гул его переходил в пронзительный свист.

Михайла прислушался. Он видел, что камни от ветра иногда шевелятся, слышал, как они дробно стукаются и, ударяя друг друга ребрами, издают ржавый железный перелязг: кзырж, кзырж.

Сбоку под горой, там, где белым шелком распластывался поблескивающий ковыль, он увидел темную гряду татарских могильников, сложенных из таких же тяжелых камней, как и эти, уперся в них затравленным взглядом, и тревожное предчувствие непоправимой беды толкнулось под сердце, мертвой хваткой сжало дыхание.

Он длинно выругался и отвернулся.

Теперь он всюду видел свою смерть: камни смеялись, ковыль выворачивал корневища с комками холодной черной земли, ветер звонил в погребальные колокола.