Станислав Мелешин - Расстрелянный ветер

Далеко внизу манила к себе многотонная гранитная площадка, стоит только оступиться, как загремишь, шмякнешься головой, разобьешься насмерть…

Или плыви по реке со студеными глубинами, что вышла словно из горы, плыви, пока не оплетет судорогой петлевая тина, и не захлебнешься Уралом.

Или скачи по пустынной горячей дороге, что раскинулась белой лентой в сиреневых долинах под низким солнцем, пока не вопьется в затылок и не разнесет вдребезги череп веселая пуля краснозвездных дозорных…

Впереди, за Уралом-рекой, по склонам холмистого берега рассыпалась домишками, вся в плетнях, станица Магнитная в сто дымков, а рядом вокруг да около кружат табуны лошадей, гурты коров, отары овец, а над водой слышны лай собак, горлодерство петухов, да бабьи сытые голоса с паромной пристани.

Этот живучий, окруженный желтыми хлебами мир с высоким гулким небом, вечерним солнцем, с грустью дорог, разбежавшихся по степи к горизонтной немой тишине, этот мир был уже чужим, был сам по себе, и Михайле Кривобокову не было там местечка.

И только закроешь глаза, прихлопнутся веки, послышится звон в ушах, промелькнут прошедшие видения и лица, а потом — только тьма и тьма, в которой скрежещет смертельное: кзырж… кзырж!..

И лишь за спиной — свобода!

Это там, по другую сторону горы, за березовыми холмами и диким вишенником, над которыми режут крыльями тишину непуганые птицы, где пасется его верный, чистокровный дончак — выносливый жеребец, где под седым от лишаев каменным боком горы надежно припрятана его золотая добыча — там свобода!

Михайла уже хотел метнуться назад, в лощину, к коню, который радостно заржет, прядая ушами, увидев хозяина, и вынесет его на спасительный простор, но тут взгляд его приковал шевельнувшийся продолговатый камешек с бусинками блестевших глаз.

Он вздрогнул и разглядел вынырнувшую из камней жирную пыльно-зеленую ящерицу.

Хотел наступить на нее ногой, но ему вспомнилось детство, тогда он любил ловить ящерок и ждать, что они отдадут ему хвосты, он потом хвастался перед дружками, что у него хвостов всех больше. На дикой вершине горы живое существо на минуту развеяло одиночество, и он не наступил на нее ногой, а, взглянув на громаду гранитной площадки, сбросил ящерицу носком сапога вниз.

Она гибкой плеточкой взметнулась в воздухе, провалилась, и ее отнесло ветром куда-то.

«Интересно, разбилась или нет?» — подумал он.

Что-то шевельнулось в его душе. Жалость, нет, это не было похоже на жалость. Это было скорее всего любопытство: а вдруг не разбилась?!

О, Михайла очень хорошо помнит это чувство еще с той поры, когда лично сбрасывал с обрыва или скалы красноармейцев со связанными руками, и это злорадное любопытство гнало его вниз удостовериться: насмерть разбился побежденный или нет. Если нет, понаблюдав за мучениями еще живого тела, добивал.

Наплывали видения: штыки, протыкавшие спину насквозь, распоротые животы, красно-махровые звезды, вырезанные на лбу, пляшущие тугие тела с петлей на шее, и выстрелы, и блестящая, отяжелевшая от свистящего взмаха, сабля, и надсадные до изжоги выдохи: «Хр-рр-як!»..

Все это было, было наяву в недавнем прошлом и навсегда зарубцевалось в душе, и тот, кто в нем жил в его сознании, — со страхом ждал возмездия.

Михайла схватился за грудь, закашлял и застонал.

Он рванул ворот френча, опустился на камень, отдышался, успокоил себя мыслью, что все прошло, что сейчас он один, жив-здоров и не пойман, и вообще, давно уже кончилась вся его бандитская канитель.

И вдруг увидел вдали колонну всадников.

И похолодел.

Они неторопливо скакали к подножию. Блестели дула винтовок за спиною. Ветер донес тонкое бренчанье стремян. Вот спешились и стали разнуздывать коней, заговорили.

«Не за мной ли охота?» — это первое, что подумал он и, метнувшись, залег около камня.

Это были его враги! И он стал следить за ними.

Зачем он следил за ними, что ему нужно от них, он не знал, теперь это было уже не просто любопытство, это были люди, его враги, много людей, а он — один, он уже разглядел красные звезды на шлемах, различил среди военных четырех гражданских в форменных куртках и одного, шагавшего рядом со старичком с перевязанной рукой, в кожанке, в тельняшке, в бескозырке — матроса.

Они поднимались по взгорью все выше и выше, поднимались — к нему!

Какая-то сила звала и толкала его к ним, но он боялся, знал: пощады не будет.

Он рассмотрел сивоусого матроса, Мотьку Жемчуга, — главного врага своего, и схватился за маузер, нащупал холод железа и вытянул оружие из кобуры. Самый раз точным выстрелом прямо в сердце уложить матроса на месте — тот стоит, как мишень, распахнув грудь, заложив руки за спину, и ленты бескозырки вьются на ветру.

Уложить и ускакать в степь — не догонят! Нет, выстрелом он сразу выдаст себя…

Михайла скрипнул зубами и с огорчением спрятал маузер в коробку.

Таким же нелепым было и желание сбросить на них лавину камней — их было много, а он — один.

И опять злоба с отчаяньем, что он один, что не может, как в камышах, когда охотился на кабана и встретил жену Евдокию и Ваську Оглоблина, ни выстрелить, ни устроить погибель, — остановила его, и он притаился, поглядывая из-за камня вниз.

Они стояли на гранитной площадке большой группой и в торжественном оцепенении смотрели на просторные дымные долины, на ласковое вечернее солнце, на спокойные красные под солнцем воды реки, на далекую голубую, словно стеклянную гряду Уральских гор.

Сине-рыжие ноздреватые глыбы руды, раскиданные в траве по бокам горы, давили землю, а земля и травы рядом с ними казались пушистыми.

Солнце было огромно и красно, оно словно притягивалось к этой громадной магнит-горе, все вокруг вспыхивало, светилось и звенело: и травы, и камни, и воздух…

Солнце плавило руды…

И железная гора, и мирные вечерние дали, и солнце, и река, и величавые Уральские горы, как граница земли и неба, все это было их землей, их небом, им принадлежало. Михайла услышал их голоса, смех, восторженные восклицания и прислушался.

— Простор-то, простор-то какой! Так бы и взлетел птицею!

— С этой горы зимой на лыжах… Ах, расчудесно!

— А вон, смотрите, орел!

— Бабахнем по нему, братцы?! Срежем?!..

— Пусть летает. Красиво!

Говор доносился снизу отчетливо и ясно. Говорили все, перебивая друг друга. Но Михайла старался вслушиваться только в то, о чем говорили Жемчужный и старичок с перевязанной рукой.

— Вот здесь мы поставим завод и выстроим город. Да, это очень целесообразно. Именно здесь, — воскликнул старичок и выкинул здоровую руку, как на трибуне, указывая на долину, реку Урал, на степь. В голосе его, взволнованном и приказывающем, было удовлетворение, словно город уже перед ним наяву и завод задымил.