Давид Константиновский - Яконур

И обязательно — это. Одним кажется, что дело зашло далеко и пора остановиться, когда в действительности еще только ранняя стадия исследований. Другие считают, что работа представляет лишь академический интерес, в то время как она уже ушла в практику…

…Появилась Светлана.

Яков Фомич взял в руки листок, завлаб показывал ему кривые, одну и другую:

— Вот, можно видеть, какая там скорость образования этого самого белка у глупых крыс и какая у, значит, умных…

Пошли в кабинет завлаба.

…Может, Лена и не сознавала это до конца, но Яков Фомич понимал, — знала сама Лена или нет, — да, он перестал быть для жены тем, кем был всегда.

И все она уговаривала его, все уговаривала пойти ко Вдовину, вернуться в институт…

Хотела возвратить опору, на которой стояла их семья.

Уговаривала…

Она хотела вернуть себе прежнее отношение к мужу.

Все уговаривала.

Уходя на работу, оставила ему список поручений: заплатить за квартиру, купить какие-то продукты…

Он стал вторым членом семьи.

…Светлана — с отчаянием:

— Не растворяется что-то, как это делать…

— Тереть и бить, — спокойно сказал завлаб, — бить и тереть. Да получше, да подольше.

Кабинет завлаба постепенно наполнялся молодыми людьми.

Конечно, Лена не собиралась обидеть его… Никак это не было против него направлено… Просто — так уж она все воспринимала… Она поступала по-своему естественно, да, она делала нечто для нее само собой разумеющееся…

Но неужели она не понимала?

Раньше он бы, не думая, сходил в кассу, в магазин…

Теперь все это выглядело иначе.

Ну неужели, неужели она не могла понять!..

…Завлаб сидел за своим столом, перед ним на разномастных стульях расположились его сотрудники; завлаб неторопливо вел совещание, сверяясь с листочком, лежавшим у него на краю стола. Одновременно он занимался мухами. Пола белого халата была откинута; карман брюк оттопыривался, туда были натолканы пробирки, завлаб их грел собственной ногой. Не переставая говорить, он посматривал в микроскоп — сортировал мух. Вынимал из кармана пробирки, не глядя, открывал; упаковывал туда отобранные пары.

— Одни самцы! Веня жалуется, что мухи у него не размножаются. Откуда же чему взяться…

Яков Фомич подождал, пока все разошлись.

Стали прощаться.

Перебил телефон, — Светлана, не спрашивая у завлаба, передала ему трубку.

— Ну хорошо, пусть будут французские духи… — сказал завлаб.

Светлана:

— Буквально обо всем мама должна заботиться!

— Ну, если нет хороших духов, пусть другое, купи другое…

— Это ему нужно идти сегодня на день рождения!

— Откуда я знаю, мама, что покупают молоденькой девушке…

— Можно бы и знать уже!

— Ну, если это не для девушки, купи что-нибудь для девушки…

— Имениннице не позавидуешь, правда?

— И еще, мамуль, хорошо бы цветы…

— Какой прогресс!

— Ну посмотри, может, они выросли все же где-нибудь…

Завлаб проводил Якова Фомича.

Шли по коридору, завлаб говорил:

— Вообще-то есть уже существенные результаты по части мозга. Кто-то там на что-то воздействовал, чего-то, кажется, вводил, и белка этого в мозге увеличивалось или убывало…

У выхода завлаб сказал:

— Ну, а мне сейчас — на ковер. Спросят, почему не явился заседать, — скажу, в самом деле, что-то с памятью… Белка вашего не хватает… Черт! Чтобы поработать, приходится брать отпуск!

…Яков Фомич отдал вахтеру пропуск, вышел.

Еще и эта легкость, с которой все делается… Эта лихость…

Бутылка коньяку!

Хромосома.

Как все буднично, как просто…

Да, Никола — «за стандартизацию масштаба, правда, пришлось некоторыми подробностями пожертвовать»…

Но эти уже дальше, чем Никола.

И здесь — радиация, опять радиация!

Мама еще его опекает…

Этот разговор о духах…

Молодая, нарядная водоросль стояла в тишине, смотрела, как идет вокруг жизнь совсем неотличимых от камней брандтий и хиалелопсисов, — пока не двинутся, их и не заметишь; красных и фиолетовых эулимногаммарусов, разбегающихся по своим щелям; зеленых с оранжевыми крапинками спинакантусов; таких светлых паллазеа…

Я вижу ее. Она высокая и яркая. Ее хорошо видно под тихой прозрачной водой.

Время от времени плавное перемещение воды колеблет ее, и тогда она вступает в медленное, сложное движение, и другие, все, что рядом с ней, каждая из них, также начинают медленное, сложное движение, и кажется, словно это изумрудно-зеленые живые токи неспешно восходят, стремятся по водорослям: ото дна ввысь, к поверхности Яконура.

Принесли чай.

Человек с длинными, совершенно седыми волосами предложил перейти за столик в углу его кабинета. Сели один напротив другого.

Тишина в кабинете, тихая улица за окнами. Чаинки взметнулись, поднялись беспокойным облаком; затем вошли в поток, выстроились по окружности; собрались над центром донышка, спланировали на него.

Свирский понимал, что могло означать это приглашение к человеку с длинными, совершенно седыми волосами.

Сидел выпрямившись, как всегда.

Отпил глоток чаю; положил ногу на ногу, ладонями обхватил колено. Приготовился выслушивать вопросы.

У Свирского загорелое румяное лицо, загорелая лысина. Красивые серые глаза. Одет безупречно. Моложавость в его лице, в глазах, в его фигуре, в том, как он сидит. Моложавость, энергия, бодрость. Многие не угадали бы ни его возраста, ни профессии; обычно говорят, что ему нет пятидесяти, и принимают его за режиссера, он и вправду похож на известного театрального режиссера.

Итак, Свирский приготовился слушать.

Руки — на колене.

— Расскажите, как было дело, — начал человек с длинными, совершенно седыми волосами. — Что за контакты были с главком?

Да, этого вопроса Свирский и ожидал.

Его пальцы разогнулись; затем снова обхватили колено.

Рассказал: к нему обращались, просили дать заключение; он поручил институту соответствующего профиля; работу выполнили и сдали…

Пальцы опять разомкнулись и затем опять обхватили колено.

Снова, значит, выступать ему в привычной, но нелюбимой роли. Привычно нелюбимой, — пожалуй, и это будет правильно…

Что думает о нем человек с длинными, совершенно седыми волосами?

Когда-то у Свирского были три модели самого себя. В одной он собрал и выстроил, каким он должен быть, в его тогдашнем понимании, и каких поступков для этого ему надлежит придерживаться. Во второй он был тем, кем он был в действительности, — по его представлениям. Третья модель являла собою отражение того, что, по его мнению, о нем думали и каким его видели другие.

Все три модели долго жили в нем одновременно. Они наладили какое-то сложное сосуществование. Это сосуществование не было мирным; то одна, то другая, то третья одерживала верх и, следовательно, заставляла его поступать по-своему.