Зигмунд Скуинь - Кровать с золотой ножкой

С учебой у него не ладилось. Школа, в глазах Индрикиса, была застенком пыток, жутким учреждением, нарочно придуманным, чтобы человеку портить настроение, отравлять жизнь. В годы войны и смут наспех заложенный фундамент знаний оказался слишком ненадежным, чтобы строить на нем что-то стоящее, капитальное. Кое-какие правила он вызубрил, кое-какие премудрости усвоил, но безо всякой взаимосвязи и осмысления. Старания Леонтины шаткие познания Индрикиса закрепить с помощью домашних учи’гелей и репетиторов ни к чему не привели. С наступлением летних каникул Индрикис оживал, но уже к середине августа впадал в уныние перед лицом устрашающего будущего: опять набивать портфель книгами, опять ходить в школу.

Индрикис готов был взяться за любую работу, лишь бы не корпеть над книгами и тетрадками. Леонтине нравилось, конечно, участие сына в торговых делах. Он таскал мешки, громоздил ящики, носился с ведрами, открывал бочки, отмерял и взвешивал, тягал и перекатывал. Но она прекрасно понимала побудительные мотивы такого рвения.

— Послушай, ты, лентяй, — распалясь от злости, Леонтина стукнула по ящику с деньгами так, что с витрины скатилось несколько головок сыра, — ты у меня закончишь гимназию! Слышишь — за-кон-чишь! Не хочу, чтобы все пальцами на нас показывали!

Индрикис, по-кошачьи выгнув круглую спину, водил ногтем по надраенной жести прилавка.

— Неужели школа ничем тебя не прельщает, не нравится ни один предмет?

— Почему же, есть, которые нравятся.

— Например?

— Гимнастика, пение, урок закона божьего.

— Все равно гимназию ты должен закончить! Хотя бы потому, что ты Вэягал.

Индрикис глядел на мать исподлобья, тяжелые веки прикрывали большую часть глаз.

— Нет, maman, ты не права, я не Вэягал, а Озол. За эту четверть у меня в табеле будет четыре двойки…

Словно по мановению волшебной палочки возникшая вблизи государственная граница в будни Зунте внесла немыслимый дотоле церемониал и напряженность. Выкрашенные в белый цвет столбы с блестящими гербами придали еще недавно ничем не примечательной полоске земли значимость чрезвычайную. Хотя сама граница в общем была фикцией — ее обозначала прозаического вида канава, вдоль которой патрульные по нескольку раз в сутки в урочные часы совершали обход, — но для зунтян это новшество служило неиссякаемым источником приключений, не только комических, но и трагических. В зависимости от того, перегонялась ли обратно без лишних затей ненароком перешедшая «демаркационную линию» крестьянская корова, или сей международный инцидент приходилось улаживать на контрольно-пропускном пункте, можно было безошибочно судить о состоянии дипломатических отношений двух новых государств-соседей. Кое-кто по-прежнему обитал по одну сторону границы, а работал по другую. И вот такой местный иностранец, купив, скажем, у Леонтины апельсины, перед тем как пересечь границу в установленном с некоторых пор порядке — с предъявлением визы и таможенным досмотром, — сначала где-нибудь в укромном месте перебросит свою покупку через канаву, а затем, благополучно миновав границу, отправлялся за своим добром.

Бондарь Хейно Куресар не мог поступиться привычкой при затяжных запоях отдавать в залог бумажник с документами, так что раза два в месяц ему приходилось пересекать границу нелегально.

Зунтян будоражили разного рода таможенные истории — о тщательном, до последней складочки, обыске миловидных, невесть откуда появившихся контрабандисток, о задержанных безобидных старичках, которые по снятии с них накладных усов и бород оказывались известными на всю Европу аферистами. Не один год упивались рассказом о том, как на полу таможни обнаружили «величиной с горошину», бриллиант, владелец коего по сей день не объявился.

То, что с противоположной стороны в больших количествах завозится спирт, каждому было известно. Бидоны со спиртом подводами доставлялись по так называемой контрабандистской тропе. Иной раз, подтянув подкрепления, полицейские пытались схватить контрабандистов, временами даже возникали перестрелки, полыхали ракеты, светили прожекторы. Все жалели безвременно погибшего смазливого цыгана по прозвищу Кобелек. Лунной майской ночью он, в своей крытой повозке милуясь с хозяйкой недальнего хутора, не обратил внимания, что лошадь завезла их за границу. Полицейские, решив, что наткнулись на перевозчика контрабанды, первым делом пристрелили лошадь. Кобелек до того перепугался, что у него случился сердечный приступ. Умер он не сразу, но, почувствовав близкий конец, сказал: «В газетах пусть напишут, что умер от любви, а не от бандизма». А истинных «бандистов» задержать не удавалось, и все потихоньку попивали дешевый зарубежный спирт.

В восстановленном Доме обществ открылись курсы танцев. Бывший премьер балетной труппы бывшего Мариинского театра в Петрограде Сельвинскнй обучал всех желающих модным танцам: чарльстону, кекуоку и уанстепу. Молодежь устраивала домашние вечеринки, украшением которых служило удивительное техническое новшество — граммофон с его возбуждающе-бодрыми, а чаще надломленно-томными мелодиями. Парни разных возрастов пинали и швыряли мяч, тягали гири, кидали диски, бегали, прыгали, подтягивались летом и зимой, в общем показывая неплохие результаты.

Индрикис к подобным развлечениям остался равнодушен. У него обнаружилась своя страсть, и не менее современная, — кино. Поскольку в первые послевоенные годы новые фильмы в Зунте привозили не часто, некоторые из них он смотрел по двадцать и даже тридцать раз. Показ не разграничивался на сеансы, зрители входили в зал, когда хотели, и выходили, когда вздумается. Прямо из кассы, миновав дверь с плотными портьерами, введенный билетершей в темный зал Индрикис как бы рождался заново. Исчезали омрачавшие душу школьные неурядицы, в мгновение ока он оказывался в мире, где все было прекрасно, все давалось без труда. На скамейке кинотеатра Индрикис превращался в безукоризненно сложенного, элегантного героя, который все умел, все мог. Легко, будто играючи, по стальной проволоке перебирался он с крыши одного небоскреба на другой, не считая нужным даже снять с головы лоснящийся цилиндр; одним духом переплывал Гудзонов залив; точно выверенным ударом трости сбивал с ног вооруженного до зубов злодея; в роскошных замках наказывал зарвавшихся негодяев, за что награждался любовью сказочно прекрасных женщин.

Условный мир световых картинок до такой степени возбуждал Индрикиса, что, выходя из зала, он лишь частично возвращался к постылой действительности. В темноте пустынной улицы с изысканной учтивостью он раскланивался с фонарным столбом, в приветствии приподнимая воображаемый цилиндр. Вслед за тем он садился в свой личный биплан и отбывал в Палм-Бич поиграть в гольф. Жизнь на экране поглощала его настолько, что иной раз Индрикис не мог попять, где он находится: в классе у доски, в городке золотоискателей Санта-Фе или на складе магазина.