Зигмунд Скуинь - Кровать с золотой ножкой

Понемногу Индрикис приступил к реализации своих фантазий. Купив немецкий бриолин, привел свою шевелюру в соответствие с космополитической модой. Сделав небольшой заем в кассе магазина, Индрикис тайно приобрел мышиного цвета котелок фирмы «Борсалино», пока, правда, не решаясь в нем показаться.

Вернувшись с бала, который магараджа Хайдарабада устроил на своей вилле в Каннах, он, стоя перед зеркалом, уже стянул лайковые перчатки и отстегивал галстук-бабочку, когда в дверь легонько постучали.

— Да-да, — произнес он, грациозным жестом вскинув свою изящную белую и в то же время неимоверно крепкую руку.

— Что ты тут делаешь? — изумилась Леонтина, окинув его недоуменным и пытливым взглядом. — На карнавал, что ли, собрался?

— Да, — буркнул Индрикис, поспешно снимая со своих щедро набриолиненных волос модный котелок.

Мать, поглощенная своими мыслями и планами, к счастью, не проявила дальнейшего интереса к причудам Индрикиса.

— Знаешь, я окончательно решила, — продолжала она тем бесстрастным, но и напористым тоном, которым обычно говорила о делах. — Возьмем Элвиру в магазин. Обороты растут, мне частенько приходится отлучаться из дома. Лучше свой человек, чем чужой.

Она долго еще говорила, объясняя, как важно для магазина поддерживать репутацию процветания и почему выгодно принять на работу именно Элвиру.

Уже пожелав спокойной ночи и взявшись за ручку двери, она вернулась и положила перед ним яркую открытку.

— Ах да, чуть не забыла. Мой брат Эдуард прислал. Оказывается, у тебя в Америке есть дядюшка. А мы считали его погибшим.

Оставшись один, Индрикис изучил открытку с дотошностью бывалого детектива. С почтовой марки глядел мужчина в белом парике. «United States Postage 5 sents». Лицевая сторона открытки изображала завод с тремя громадными трубами, перечеркнувшими алое закатное небо клубами черного дыма. Сам текст был довольно туманный. «Я жив-здоров. Буду рад, сестра, если ты или кто-то из наших подтвердит получение открытки, написав по адресу: ST. DENVER BRIDETOWN BOX 204, EDWORD WEIGLL».

Повертев в руках открытку, Индрикис опять оглядел себя в зеркале. Слепя своей прической, на него смотрел Блэнди Блосс. Вот он сунул открытку в карман смокинга, где хранились такие предметы, как лупа, — се можно было использовать для подачи сигналов и получения огня; сплетенное из хвоста тибетского кианга лассо, очень тонкое и практически нервущееся, а также складная пнла-ножовка. Под мелодичный плеск прибоя на пляже Палм-Бича Индрикис дал волю фантазии. «Итак, в Америке у нас родственник. О’кэй! Морщинистый старик мультимиллионер, похожий на Рокфеллера, с бородапкой на массивном носу. За завтраком ест перепелиные яйца, играет в шахматы по телеграфу с мэром Сингапура, а родственникам рассылает красочные открытки с изображением своих заводов. Ну что ж, примем к сведению…»

В том, что Леонтина наконец решилась взять продавщицу, была еще одна причина, о которой она сыну не сказала ни слова. Уже несколько месяцев — с рождественской елки, устроенной для детей бедняков в клубе пожарников, — коммерция не приносила ее душе прежнего удовлетворения. Резкие перепады настроений, чередуясь с насилу смиряемым душевным смятением, увлекали ее мысли в неожиданном направлении. Леонтина изнемогала от желания сблизиться с церковью. И не с лютеранской киркой, что из поколения в поколение деловито и сухо обряжала души Вэягалов, а с овеянным ладаном, расцвеченным византийскими роскошествами культом православия. Все началось с того, что на рождественской елке она увидела недавно назначенного в их приход священника, отца Яниса, с тех пор его сухощавое иконописное лицо глядело на нее из мрака одиноких бессонных ночей. Возможно, свою роль сыграла ностальгия. Все смешалось в голове у Леонтины, и теперь она задавалась вопросом — кто я такая? Проведенные в России годы рвались наружу тоской по бескрайним просторам, чуть ли не физически вызывая в ней удушье. Как будто ее сунули в мешок и завязали веревкой. Невзначай услышанный русский романс закручивал в душе такой водоворот страстей, что казалось: она, выбиваясь из сил, плывет по бурным водам — и нет надежды выбраться на берег.

Отец Янис был похож на монаха из далекого Степного монастыря. Поговаривали, будто монах тот обладал такой мужской силой, что женщины от одного его взгляда могли затяжелеть. Монаха звали Хрисос, и стоило хоть раз увидеть его глаза, чтобы память о них осталась навечно. И не мрачным, демоническим блеском поражали они, а ясностью своей, добродушием, кротостью и даже наивностью. В ту пору Леонтина стала похаживать в православную церковь. Странное дело — Алексис ради нее отрекся oт православия, венчались они в Зунте по лютеранскому обряду, но там, куда ее увезли, кирхи не было. С той поры и началась путаница. Алексис со своими ездил в Степной монастырь. Ничего иного и ей не оставалось. Когда родилась Алма, решено было дочь крестить в Приволжье у немецкого пастора. Но Алма хворала, и родители, опасаясь, что ребенок не выживет, пригласили русского батюшку. Потом и Индрикиса крестили в православной церкви. Правда, по возвращении в Зунте как Леонтина, так и сын ее считались лютеранами.

Увлеченность Леонтины не осталась незамеченной. В предвкушении сенсации старожилы разворошили былые безумства юной Леонтины, и уж конечно припомнили ее исторический выезд на бал и скандальный роман с Рун Молбердье, державшимся веры Моисея. Вольнодумцы в намечавшемся повороте событий чаяли доказательств ханжества религии. Романтиков увлекала интрига сама по себе. Местные мизантропы предосудительно качали головами — ну, знаете… Однако Леонтине до этого не было никакого дела. Возвращаясь домой с обедни, она с нетерпением ожидала следующей, стараясь подольше удержать в сердце дурманящую сладость и упоение, что охватывали ее всякий раз, когда в трепетном пламени свечей и благоухании ладана перед ней возникал облаченный в парчу Янис. Его бархатистый, полнозвучный и раскованный голос возносился под расписные своды храма, чтобы спуститься глуховатым гулом, неуловимым на слух, ощутимым лишь по дрожанию пространства, и дрожь эта, сливаясь с трепетом тела, насквозь пронизывала Леонтину.

Она не сомневалась, что в многоликой толпе прихожан Янис ее видел и отмечал. Желая в том убедиться, она, приходя на богослужение, каждый раз становилась на другое место, и все же, начиная службу, Янис, пролистав глазами светозарные сумерки храма, всегда находил ее, и взгляд его как бы застревал на ней, уже не отклоняясь ни вправо, ни влево. Это было как чудо. Она стояла потупившись. В ушах начинало звенеть, глаза под веками слезились, теплая волна ласково обтекала тело. И, больше ничего вокруг себя не замечая, Леонтина погружалась в эту теплоту, отдавалась мистическим чарам бархатистого, низкого голоса, обнимавшего ее и лишавшего последних сил.