Илья Маркин - На берегах Дуная

— Сила-то какая прет — пять танковых и три пехотные…

Не переставая, то ближе, то дальше раздавались взрывы мин. Видимо, немцы решили, что в лесу скрывается крупная группа советских солдат.

— Эх, передать бы эту бумажку нашему капитану, — мечтательно говорил Сверчков, — а он бы ее в батальон, а там в полк, и пошла все выше и выше. Сразу б как на ладони видно, кто наступает. А то ведь, наверно, сидят генералы и головы ломают. Чорт его знает, кого Гитлер в наступление турнул.

— Вот что, милые, — решил Анашкин, — нам теперь связываться с немцами не к чему. До своих нужно пробиваться. И бумажку эту начальству передать. Это, может, стоит поболе роты немцев.

Сверчков, кивнув, отошел к пню, смахнул с него снеговой нарост и сел переобуваться. Вдруг с треском взорвалась мина. Черный дым окутал Сверчкова.

— Андрей, ничего тебе? — подбежал к осевшему на снег писарю Анашкин.

Лицо Сверчкова с грязными щетинистыми щеками и вздернутым носом болезненно скривилось. Шапка упала в снег. Слипшиеся волосы клочьями покрывали мокрый лоб.

— Харитоныч, — привалясь к пню, отозвался он, — возьми-ка вот сумку мою. Вся ротная отчетность тут, передай…

Побелевшими губами он жадно хватал воздух, рука шарила по крышке брезентовой сумки и никак не могла отстегнуть пряжку. Снег под Сверчковым наливался темнорозовой влажностью.

— Андрей, погоди, Андрюша, ранен же ты. Перевяжем давай, пакет вот есть у меня… — встал перед ним на колени Анашкин.

— Пустое, Харитоныч, — вяло отмахнулся Сверчков, — боль разбередишь только. Весь живот изрешетило. Чую, вылазит все изнутри…

Непослушными пальцами ему удалось, наконец, открыть сумку. Он вытащил флягу в суконном чехле и протянул ее Тоне.

— Коньяк тут. Второй месяц берег. Поранят кого-нибудь, подкрепиться. Доктор сказал, что коньяк-то враз сил добавляет.

— Ты сам, сам выпей, Андрюша, полегчает, — дрожа всем телом, уговаривал Анашкин, — а мы с Тоней перевяжем тебя… До своих доберемся. В госпиталях, знаешь, врачи-то какие…

— Пустое говоришь. Ни к чему, — окрепшим голосом остановил его Сверчков. — Ты напиши домой. Жена у меня, детишек трое. Сынки и дочка. Старшему тринадцатый пошел. Погиб, мол, Андрей Платоныч Сверчков неподалеку от венгерского города Будапешт. И колхозникам напиши: три года собирался их счетовод домой вернуться, да вот и не вернулся. Набил, мол, он целую кучу гадов фашистских, набил, а сам…

Тоня и Анашкин на коленях стояли около пожилого солдата. Лицо его наливалось синевой. Зубы прикусили кончик черного языка. Сверчков пытался привстать, но ослабевшее тело безвольно свалилось на бок, дернулось в последней судороге и застыло.

Тоня плакала навзрыд, закрыв руками глаза Анашкин прижал голову к груди Сверчкова, пошатываясь встал и взглянул на небо. С востока неудержимым потоком наплывал ослепительный свет, и заснеженные деревья полыхали сотнями изумрудных искр.

Вдвоем расчистили от снега старый окоп, положили остывающее тело Сверчкова и присыпали землей.

— Прощай, Андрей Платоныч, — блестя лысой, крутолобой головой, проговорил Анашкин. — Воевал ты хорошо и умер хорошо, по-русски.

Долго Анашкин и Тоня пробирались по лесным сугробам навстречу разгоревшейся канонаде. Шли молча, каждый думал о своем. Крутые подъемы сменялись обрывистыми спусками. Грохот боя постепенно приближался. Над горами свистящими тенями промелькнули истребители. Где-то невдалеке тяжко ухали бомбы.

— Теперь вот самое страшное, — всматривался Анашкин в клочкастое мелколесье внизу.

По отлогим склонам среди чахлых кустарников и кургузых деревьев серыми пауками ползли немецкие танки, суетливо перебегали пехотинцы, облепленные темными фигурками людей, пробивались по целине пушки. Все это, окутанное дымчатой мглой, катилось к широкой долине, за которой горные хребты и увалы полыхали выстрелами.

— Наши! Дядя Степа, наши, — прижимаясь к сосне, шептала Тоня, — там, в горах, за лощиной…

— Наши-то наши, да вот как добраться до них, — произнес Анашкин, глядя на дальние горы, — в обход придется, вон через тот лесок.

Они свернули в сторону и опушкой леса заспешили вниз. Впереди краснели черепичные крыши горного поселка. Из окраинных садов по долине били пулеметы и пушка.

— Теперь уж рядом, — ускоряя шаг, обрадованно говорил Анашкин, — нажмем, Тонечка.

Перебегая от дерева к дереву, они не заметили, как из долины на лесную опушку рванулись четыре вражеских танка и человек пятьдесят солдат.

— Немцы! — вскрикнула Тоня, заслышав цоканье пуль по деревьям.

— В лес, в лес бежим, туда не сунутся, — торопил Анашкин и, ойкнув, упал под куст.

— Дядя Степа, что вы? — бросилась к нему Тоня.

— Поранен, дочка, ногу перешибло.

— Сейчас перебинтуем, — склонилась над ним Тоня.

— Нет, нет, — сердито прикрикнул он, — давай пакет. А сама, вот тебе сумка, пробирайся в деревню, наши там.

— Да нет, дядя Степа, вместе…

— Не спорь, — остановил ее ефрейтор, — я в два раза старше тебя. Знаю. Погоди-ка, дочка, — он дрожащими пальцами схватил пуговицу телогрейки, с трудом отстегнул ее, достал из кармана гимнастерки вчетверо сложенный лист бумаги и протянул его Тоне.

— Передай вот парторгу батальонному. Заявление это. В партию прошусь, в коммунистическую. Давно собирался, да недостойным считал. Передай.

Тоня машинально взяла бумагу и прошептала:

— Как же… вы-то… один…

— Не могу ведь ходить-то, — сморщил он худое большеносое лицо и озлобленно выкрикнул: — Беги, говорят тебе. Что прохлаждаешься, хочешь, чтоб обоим нам крышка!..

Его властный голос и суровое лицо словно толкнули Тоню. Она повернулась и, рыдая, заторопилась в деревню.

— Прощай, дочка, — услышала Тоня ослабевший голос Анашкина.

Ефрейтор сидел, привалясь к дереву, и смотрел на нее. Его длинные руки прижимали автомат к животу. По желтым щекам катились крупные слезы.

«Иди, не задерживайся», — по движениям губ и сердитому взмаху руки поняла Тоня.

По кустарнику она благополучно пробралась к поселку. У крайнего дома безудержно строчил станковый пулемет. Тоня отчетливо видела лицо и прищуренный глаз наводчика. Наводчик обернулся, видимо заметив ее. Родная звездочка алела на его шапке.

В саду беспорядочно закричали немцы. Наводчик прижался подбородком к рукояткам и вновь застрочил по долине. В ответ обрушился целый поток снарядов и мин.

Тоня рванулась, хотела привстать, но близкий взрыв отбросил ее в сторону. К дому, где стоял пулемет, громыхая, полз танк.

«Раздавили», — последним усилием воли сообразила Тоня, и огненная мгла нахлынула на нее со всех сторон.

— Где Аксенов? — не глядя на Воронкова, спросил Алтаев.

— Неизвестно, — потупив взгляд, ответил Воронков. — Приняты две радиограммы. Потом радист крикнул: «Немцы!» — и рация больше не отвечает.