Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

Аркашка, застряв у перил канала, долго глазеет по сторонам. Наконец, рысцой трогается дальше к дому.

А он летит, срываясь с белых крыш, над пустырями. Затем он проходит людной улицей и по неотвязной необходимости в этом приподнятом настроении спускается в общественную уборную. Кончивши дело, он подходит, щуря глаза, к старику для чистки обуви. На его вопрос, как жизнь, старик хихикает ненатурально и вручает ему со многими уверениями, что настоящему любителю и клиенту приятно и услужить, пакетик в газетной обертке, который он, господин Балабан, пробует рассмотреть, отвернувшись от лампы, щурится, морщится и, наконец засунув в карман, выходит. Он поднимается оттуда на ночную улицу, уткнувши щеки в бобры.

Дойдя до темного закоулка, он вынимает из кармана шубы этот пакетик, достает из него бумажник и, найдя в нем фотокарточки с изображениями голой дамы в разных позах, рассматривает их одну за другой, внимательно нагнув лицо и издавая по временам возгласы и смех. Он направился было дальше, но, пройдя несколько шагов, с досадой щелкает языком и, произнося: «Черт, дьявол! Но зад! Зад!» – поворачивает назад и, толкнувши дверь ногой, спускается обратно в освещенное помещение с блестящим полом из желтой метлахской плитки. Дверь на пружине громко захлопывается за ним.

– Эй! Фомич! – говорит он. – Что это у вас за яркие лампы, что больно смотреть! А кто у тебя это оставил?

– Кто их знает, – отвечает Фомич. – Какие-то гаврики. Я их, правда, как будто уже вижу определенно не в первый раз. Пожалуйте, я еще бархо́ткой.

– Нет, а где же ты их видел?

– А тут наверху в «Абхазии» бывают. Видно, бывают часто. И тот раз оттуда и, опроставшись, опять туда.

– Постой, а не там ли… Да нет, не похоже… Это домашнее блюдо. Прощай. Но какой зад, – бормочет, выходя, Балабан. – Нет, я этого так не оставлю.

В то время Аркашка, через силу бегущий домой, по временам останавливаясь и чуть ли не поворачивая обратно, а потом опять «через не хочу» бросающийся в должном направлении, сталкивается с ним и останавливается как врытый, провожая его глазами.

Господин Балабан в задумчивости, рассуждая сам с собой, продолжает путь: «Нет, я не видал ничего подобного. Я уж не говорю об этом профиле, когда она, нагнувшись и слегка присев на своих белых ногах… прямо… нет… это волнует… А даже лицо, обращенное к зрителю… Впрочем, какой же здесь зритель? Нет, даже буфет… Даже этот буфет со стоящей аккуратно посудой! Нет, просто не верится, что эта женщина, эта дама может так хладнокровно прибирать, располагая средствами… А эта? – продолжает Балабан, остановившись у темной подворотни и опять поднося к лицу карточку: – Даже это? Хотя непонятно, зачем она здесь перевязала себе живот полотенцем. А вот это – просто ничего не скажешь! Вот это – где она сидит, поджав под себя свою сорочку и поставив обе ноги высоко на стул, а свои, как видно, светло-русые волосы, завитые в тонкие колечки, убравши с плеч поднятыми руками, так что обе ее груди тоже приподняты. И сколько у нее всего этого! Нет, с какой стороны не… Пропускать такие вещи… Это Господу Богу… А почему бы мне и не разглядеть поближе хотя бы вот такое место. Положительно мне кажется, что это накладное, такая здесь куча волос. Но…» При этом Балабан, видимо позабывшись, делает чересчур длинный шаг протяженностью около шести метров.

Вот эта-то штука и заставляет Аркашку насторожиться и, повернувши, идти за ним. Втихомолку он и сам пробует сделать то же, но как он ни напруживает живот – больше, чем обыкновенный скачок, у него не выходит. Да и то он проваливается в снег чуть ли не до колен.

Стукнув по уложенному в карман бумажнику, Балабан решительно поворачивается назад, говоря себе: «Это надо иметь…» – и натыкается на Аркашку, который от неожиданности приседает. Балабан тоже останавливается сразу охлажденный и подозрительно рассматривает его. Вдруг он говорит:

– Постой! постой! Это ты прятался в люк еще с одним шпингалетом? Где моя колбаса?

– Какая колбаса, – шепчет Аркашка, – я ничего не знаю…

– Не знаешь? А вот мы сейчас поговорим иначе, – говорит Балабан.

– Это не я, – говорит взвинченно Аркашка, – это, наверно, Колька. Это он вор… Он тогда и сумку у дамочки… Он все, пустите, дяденька… А я ничего.

Балабан, держа его цепкими пальцами за плечо, говорит:

– Ага! Ничего! А зачем вместе в люк прятались?

Не зная, что ответить, Аркашка секунду перебирает бледными губами:

– А я просто прятался, я с ним был… Я сам от него пла́чу. Он у нас украл… серебряную вилку. Он все крадет… И маменькины карточки тоже он украл. А меня потом папаня убьет за эти карточки. Я к нему ходил, чтоб он их отдал обратно…

Увидев, как убедительно получилось, Аркашка переводит дух.

– Это ты все врешь, – говорит Балабан. – Какие карточки?

– Чтоб я так жил! – говорит Аркашка. – На которых папаня снимал маманю. Он их украл, а я должен отвечать… Пустите, дяденька.

Тут Аркашка начинает хныкать. Балабан, упершись в него пристальным взглядом выпуклых глаз, после некоторого молчания, не выпуская его, говорит:

– Я сам знаю, кто что крал. А вот отведу тебя к твоему папане, там и разберемся.

Чувствуя, что дело пока идет плохо, Аркашка хватается за его рукав и с округлившимися глазами говорит, ударяя даже себя кулаком в грудь:

– Только, дяденька, не говорите папане! Только, дяденька, не говорите папане!

– Ну хорошо, – говорит Балабан, – папане я, так и быть, не скажу, а вот с твоей маманей мне нужно поговорить. Есть дело. Когда она бывает дома, скажи-ка?

У Аркашки пресекается голос. Он с удивлением взглядывает на Балабана, но поскольку тот тащит его, кое-где нечаянно делая подозрительно протяжные шаги, Аркашка вспоминает о завтрашней подготовке с беспризорником, которая поможет в этом деле, и говорит, запинаясь:

– Завтра, дяденька, ночью они придут из театра, а папенька собирался еще в слесарную к Мите. Я это слышал. Только не приходите, пока он не ушел.

– Ладно, – говорит Балабан, – я подожду. Ты смотри, выйдешь во двор, а то я тогда к нему пойду.

Аркашка, уже успевший кое-что сообразить, несмотря на поспешность, кивает и указывает, остановившись вместе с Балабаном в подворотне:

– Вот здесь, за этим погребом, вон у той лестницы. Как папаня уйдет, так я буду здесь. Только не рассказывайте, что я крал колбасу, это не я; что в «Сплендид-Палас» с недопесками ходили – это правда, но это на Колькины деньги. А маманя будет дома. Она сама знает, что я ходил в «Сплендид-Палас», – тут он конечно врет, – я ей говорил. А у Лютова я не был.

Тут он перечисляет несколько мест, где он якобы не был. Балабан, осмотревши дом, кивает ему и уходит.

Аркашка поднимается по лестнице с горящей головой и сильно дрожащим от страха сердцем: «А вдруг папаня полезет в шкаф. А вдруг они не успеют. Еще если забрать какое-нибудь барахло, то выйдет убедительно, а то совсем болт. А между прочим, о какой колбасе шла речь? Если о той, что крал у дамочки Коля, то это ничего. Это действительно он крал. А вот если о той бутылке портвейна, которую я сам, то вот это… Да ведь это же портвейн, а не колбаса. Нет, тут что-то не так… А может, он об охотничьих сосисках, которые я покупал у Соловьева на те пятнадцать рублей, которые взял из маманиного ридикюля. Это когда мы были у недопесков. Да, так то же я крал опять-таки деньги, а не колбасу, и вовсе не у Лютова, а в собственном доме. Опять ничего не понимаю. Одно ясно, что дело плохо, и надо, как говорится, завязывать. Но зачем этому барыге понадобилось к мамане? Знаем мы зачем! И откуда он знает о карточках? Ах, как бы хорошо завязать!»