Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

– Какие-то, Господь их знает… заказчики.

– А дамы знакомые у него есть? – спрашивает Лидочка.

– Какие у него дамы, – с сомнением говорит Настя, снова про себя подумав о Митьке нехорошо. – Конечно, смотря какие дамы, – говорит она вслух.

– Говорят, что его видели с одной.

– Так вас это интересует? – подозрительно спрашивает Настя. – Вот как Митька к вам заявится на ремонт водопровода, вы его и спросите, а мне это неизвестно. Гад! – вдруг заканчивает Настя.

Улица еще такая темная; к счастью, вокруг огни открылись. Опять засинел отовсюду снег. Они глядят на него и идут молча.

Еще где-то близко скачет Митька в кальсонах с желтым пятном. Он требует, чтоб Настя стала раком, но снег проедает ему желтый живот, коротко мигает его синяя майка.

Настя остается спокойной и сдержанной: «Кто его знает, кто он». Она, положим, несколько взволнована, но совсем другим и повторяет с видимым удовольствием:

– Я ему сказала, чтоб уходил и больше не приходил. – Сама она при этом думает: «Во до чего и то ничего», и добавляет: – Чтоб его не видеть.

– Зачем же? – спрашивает Лидочка.

– А затем, – отвечает Настя, – что я всю ночь проплакала, так зачем мне еще это. Опять придет – опять буду плакать.

– Как это, я не понимаю. Это из-за него?

– Нет, я сперва плакала не через него, но все через это.

– Ничего не разберу. Как же через это, если он пришел позже?

– А может, я плакала оттого, что его нет? Если бы такого хорошего да мне сюда, – она как во сне показывает на снег, – вместо моего сраного Митьки, – вдруг выговаривает она нечаянно в сердцах, – я б и не плакала, и сидела бы с ним – зачем бы мне было плакать? А потом он пришел, но уже поздно, когда было темно, так что лучше бы не приходил и лучше бы его не было. Меньше бы беспокойства.

– Вот как! – говорит Лидочка. – Но какой же он?

– Не знаю, не знаю, – говорит Настя.

Лидочка, с жадным любопытством слушавшая все это, задумывается.

Они подходят к знакомому Лидочке мосту, и обе бессознательно всходят по нему. Вдруг Лидочка останавливается и с растерянной улыбкой говорит:

– Я и забыла, ведь мост-то разобранный…

– Зачем же мы пошли? – спрашивает Настя.

– Нечаянно, я привыкла.

– Что вы привыкли?

– Нет, я прежде ходила, когда он был целый.

– Когда же он был целый, он давно уже…

– Ах да… Совсем темно. Ничего не разобрать. Пойдем по берегу, дойдем до следующего.

Ленинградская набережная. 1929. Б., графитный кар. 33,5x25

Они, вернувшись, идут над рекой, в которую падает тихий снег. На той стороне дома кончаются и открываются белые пустые сады. Редкий решетчатый забор позволяет видеть густые нежные кусты с тонкими ветками, обозначенными снегом, который образует хрупкие, наложенные на них новые ветки, уходящие глубоко в серую темноту. Уже сильно рассвело, и, когда они добираются до следующего моста и переходят на ту сторону реки, тесно прижавшись друг к другу, им отчетливо видно, как чистый блестяще-белый снег большими сугробами лежит под высокими светящимися деревьями. Среди темных стволов за какой-то решет-

кой вдруг возникают белые березовые стволы, почти не отличимые от снега. Густо порозовевшие от ходьбы, обе поворачивают к ним головы и рассматривают их, проходя мимо, и эти глубокие, уже отчетливые снежные пласты.

– Кто же он? Какой он из себя? – в последний раз, но рассеянно спрашивает Лидочка.

– Не знаю, – отвечает Настя, на этот раз глухо и устало.

– Он еще придет, – говорит Лидочка с тоской.

– Наверно, придет. Посмотрите, какие деревья чистенькие! – говорит Настя, встрепенувшись. – Я видела такие давно, когда была девчонкой.

– Да, чистенькие, – отвечает Лидочка.

Обе они быстро-быстро уходят от чистого снега и от белых стволов, таких же точно, какие видели раньше. Они одинаково видят и самих себя рядом с ними и уходят от себя. Они должны уходить от себя, а хотели бы остаться, чтоб глядеть неизмененными глазами.

Холод, тоска и жадное желание остановиться, вернуть, побыть подольше с теми двумя – напрасно дает им себя знать, может быть, в первый раз. Хоть глазами отчетливо видеть так, как видели те, и руками трогать так же, и теми же глазами, и руками с другими, тонкими, пальцами, и синие жилки – еще не эти, какие сейчас, а те, другие, – и движения; они бегут мимо этого снега, не сюда, не в эту сторону, а в другую, в новую, которой не было, и медленнее, медленнее, и застыть на месте, чтоб не уходить далеко, а вернуться. Как только станет тоскливо и страшновато – сразу вернуться назад, приподнять кружевную занавеску своей комнатки и выглянуть из окна на тот же знакомый снег.

Они давно миновали сады; серые деревянные домики с еще закрытыми ставнями, через которые пробивается свет, тоже кончились, и уже пошли широкие низкие магазины, какие-то узкие дома с закрытыми воротами. Уже по улице идут встречные люди. Снег теряет свою синеву и понемножку чернеет под их ногами.

Артисты. 1936. Б, графитный кар. 26x20

В подворотне дома на Загородном проспекте горит электрическая лампочка в редкой сетке, а желтая стена фасада освещена другой над номерком. Номер четырнадцать. Глубокая подворотня, мощенная досками, выводит во двор, весь каменный и тоже желтый. Углы стен громоздятся с уходящими вверх своими темными окнами. Уже поздно, и напа́давший снежок никем не заслежен – и на косых дверках хода в подвал, и на более плоской железной крышке цементированного мусорного ящика, а булыжники совсем не видны. И вот в этот двор через подворотню входят три фигуры. Первый – это Аркашка, он забегает вперед, засматривает в чуть ли не единственное освещенное окно квартиры на третьем этаже и опять возвращается к другим. Второй – беспризорник с челкой из-под кепки, мерцает белый бескровный нос, задирая голову туда же. А третий идет Шкипорь, идет устало, беспокоясь, старается не кряхтеть. Он тащит какой-то саквояж, или портплед, или тюк, или рюкзак, не то узел, не то шмотье в обертке – нельзя рассмотреть, что такое при скудном свете – не очень большое, но и не маленькое, от которого висит тоненькая веревка и два ремешка.

Аркашка забегает вперед не первый раз. Еще раз забежав и вернувшись, он говорит:

– Все в порядке, во дворе никого нет (это и так видно), проходите на эту лестницу. Здесь у нас дворник, и теперь здесь никого, здесь закрыто, а наверху темно, потому что все полегли спать, и вы здесь сидите и не выглядывайте.