Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

– А почему не выглядывать? – спрашивает беспризорник.

– А вдруг кто-нибудь придет?

– А кто придет? Так мы лучше пойдем на вашу парадную. Если в случае кто придет, то мы поднимемся до вас, а выше никого нет, там уже чердак. Твоя маманя не выйдет, папане еще рано – вот нас никто и не увидит.

– Да… а если к нам?

– К вам? Кто же к вам? А мы тогда тоже к вам.

Аркашка с испугом оглядывается в подворотню. Беспризорник с интересом следит за ним, так он удивительно себя ведет. Вдруг он говорит Аркашке:

– А знаешь что, пацан, я сам с тобой пойду.

– Куда со мной?

– К тебе домой.

– Как же, когда маманя?!

– А ты ей не говори. Дверь оставь открытой. Она будет в столовой, а я пройду коридорчиком прямо в спальню.

– А если она будет в коридорчике?

– Так пройду столовой.

– А если она будет в спальне?

– Так я подожду в кухне. Да ты не беспокойся, я справлюсь.

Аркашка не знает, что сказать.

– Зачем тебе идти?

– Как зачем? Разве ты не знаешь, что надо делать? Ты только к шевелюшкам хочешь, но еще не умеешь. Ты не сможешь там все отрегулировать. Там надо сработать так, чтоб сразу было видно, что это взрослый, а ты сделаешь так, что сразу подумают на тебя и тебя же бить будут.

– Кто это? – вскрикивает Аркашка, оборачиваясь.

– Никого, а что? – отвечает беспризорник.

– Ну хорошо, – говорит Аркашка, явно торопясь, – идем. Только ты смотри, ты покажи мне, что берешь, а то возьмешь что нельзя…

– Что ты, вместе брать будем.

Оставив Шкипоря на соседней лестнице слева за сметником, где дворник, они поднимаются по ступенькам мимо крохотных окон уборных на третий этаж к квартире номер семнадцать.

Аркашка звонит. Анна Михайловна открывает не очень быстро. Она в шестимесячной завивке, которую подправляет папильотками, вся какая-то мокрая и парная, в домашнем фланелевом халате. Она оглядывает Аркашку подозрительно, широко расставленными глазами и, пустивши в квартиру, закрывает дверь. «Опять ходил на каток, собака такая», – думает она про себя. Затем обращается к нему:

– Вот пятнадцать рублей. Айда к Лютову, возьмешь белых, – она ощупывает мокроватые колечки волос. – И селедки возьми, которая пожирнее – маринованную, и смотри не мятую, и пусть рассолу нальют. Ты в судок – на кухне захвати, и потом этого, чего отец любит, кетчуп, и сдачу всю принесешь, – быстро! И спать.

– Сейчас? Я одну минутку, – говорит Аркашка в замешательстве, растерявшись.

– Что – сейчас? Быстро иди.

«И чего она торопит, – злясь думает Аркашка. – Вот ей приспичило!»

Анна Михайловна с известной даже нервностью оглядывается через плечо. Аркашка уныло выговаривает последнее средство:

– У меня как раз живот, мне в уборную надо.

– Живот? Я знаю, ты туда «Тарзана» читать ходишь, – быстро отвечает Анна Михайловна. – Я все знаю. Смотри, если отец узнает! Ну пошел, пошел!

Она уходит в гостиную. Оставшись один с деньгами в кулаке, Аркашка, не погасив света, выходит из квартиры на площадку. Не успевает он сказать слова, как сталкивается с беспризорником.

– Иду, – шепчет тот.

– Куда? Стой! Меня маманя послала к Лютову.

– Ну и иди.

– Так как же?

– А ничего, я подожду здесь.

Отодвинув Аркашку, беспризорник проникает в сени, и в ту же секунду свет гаснет. Аркашка не может его нащупать в темноте и только беспомощно шепчет:

– Ты в уборной посиди, в уборной…

«Сам посиди там», – думает беспризорник.

– Где ты? – шепчет Аркашка.

В это время в кухне тоже гаснет свет, и он ничего не может разобрать. Беспокоясь и волнуясь, он слетает по лестнице вниз. Перебегая двор, он видит в глубине соседней парадной, где дворник, – а по сути, черного хода, в этих квартирах ход один, – сидящего на своем мешке Шкипоря, а в калитке подворотни мелькает чья-то фигура в шубе, в бобрах. «Пришел», – шепчет Аркашка и останавливается посреди двора.

Фигура приближается к нему с нормальной быстротой. Это Балабан.

– Ну, – говорит он, – вот и я. Маманя дома?

– Дома, – говорит Аркашка. – Тише.

– А почему тише? Папани нет?

– Нет. Она послала к Лютову за селедкой.

– А у меня селедка с собой, – отвечает Балабан быстрым шепотом.

– И за белыми…

– И белые захватил – говорит Балабан, – все на месте.

Аркашка опять забегает без особой надобности и провожает Балабана, но тот поднимается бодро через ступеньку на третий этаж, только по временам оборачиваясь – дескать, так ли? Туда ли? Ставши перед дверью, он говорит:

– А ключ у тебя?

– Нет. Позвонить надо.

– Позвонить? Гм… Ну позвони.

Аркашка звонит. Как будто что-то вспомнив, Балабан оборачивается к нему:

– А больше тебе у Лютова ничего не надо?

Аркашка обалдело моргает и вдруг вспоминает:

– Еще надо – этот, как его, который папаня любит – кетчуп.

– Папаня любит? Ну, если любит, так ты беги. Только скажи, что это ты задержался, и сразу за этим кетчупом.

– Кто? – спрашивают за дверью.

– Я, – говорит Аркашка.

– Уже?

Балабан входя, причем удивленная Анна Михайловна отступает, говорит:

– Селедка и белые здесь, а за кетчупом он сейчас сходит. Беги, Аркаша, – и, вошедши, Балабан запирает дверь.

– Позвольте, кто вы такие? – спрашивает Анна Михайловна.

– Я Балабан, – отвечает Балабан.

В крайнем удивлении она входит в гостиную, рассмотрев бобровые меха, но не предлагая раздеваться. В это время за ее спиной слышно легкое позвякивание и шорох, которого она просто не замечает, а Балабан с некоторой тревогой щурится, но ничего не может разобрать в ярко освещенной гостиной.

– Вы, кажется, одни? – спрашивает он.

– Одна?

– Извините, что побеспокоил. – А сам про себя бормочет: «Извините, извините – почему вы так звените?»

* * *

Что делал Аркашка?

Читатель, один вопрос, – бывал ли ты у Лютова? А если не бывал – сиди и слушай.

Перебежав перекресток с пустыми трамвайными рельсами, укрытыми плотным снегом, Аркашка спускается – нырок – в низок на углу, где толчется довольно всякого народу среди общего подавляющего запаха маринованных грибов в бочках, селедки, сыру и сарептской горчицы, которая хотя и разложена по маленьким прямоугольным флакончикам с круглым горлышком, однако, кажется, пробивается сквозь пробки. Все это выглядит и увлекательно, но и знакомо и мирно. А вот и красная кетовая икра в бочонках, побуревших, так сказать, поржавевших по краям сухой коркой, в середине же влажно сверкающая своими рыжими гранатовыми зернышками. Но Аркашка тем более удивлен, когда из-за угла дослышал какой-то знакомый разговор. Забывши об кетчупе, он приостанавливается и заглядывает туда.

Магазин Лютова у Пяти углов – угол Загородного и Чернышева – устроен несколько странно – углом. Одно длинное помещение идет окнами на Загородный, а другое, покороче, выходит на Чернышев переулок. Тут закуток и темноватый, и тесно заставленный бочками с сельдью. Вот тут-то за бочками Аркашке и слышится негромкий говор, в котором раздаются фразы то его папани, то Митьки, то еще каких-то недавних гостей. Действительно, только что взявши охотничьих сосисок, они, видимо на бегу, остановились здесь, не очень на свету, и о чем-то совещаются.