Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

— Ну что, мой пленник, отыскал для себя игрушку?

— Как настоящий, зиловской марки, — сказал Никита, все еще слыша шум Ставропольского тракта. — В точности на таком я ездил. Кто его тут оставил?

— Валерка, мой внук. В прошлое лето гостил у меня. Нынче тоже поджидаю внука, так что игрушка ему еще пригодится… Ну что, будем ужинать?

Ночью Никите жилось намного вольготнее. Поужинав и подождав, пока совсем стемнеет и над всем комплексом заполыхают фонари, он оставлял под рядюжкой, в «гараже», грузовичок и покидал свое убежище. Но со двора не уходил, побаивался. Чаще всего стоял возле плетня или у ворот, наблюдая, что же делалось в хуторе ночью. Удивляло Никиту: как же, оказывается, в Подгорном изменилась жизнь, и была она теперь совсем не такой, какой знали ее здесь с давних времен. Свое, старое, до боли знакомое как-то само по себе переплелось, соединилось с новым, совсем не деревенским. Лежала будто бы и та же хуторская улица, будто с теми же изгородями, садочками, а во дворе Гордеевны так же, как и раньше, корова отдыхала возле хворостяных яслей, лениво пережевывая жвачку и тяжко вздыхая, а только все это — и улица, и садочки, и плетни, и корова посреди двора — было озарено фонарями. Те же низкорослые хатенки ютились под звездным небом, а только в окнах огни уж были не те — яркие, непривычные. Будто и те же звонкие — то близкие, то далекие — песни, будто тот же заливистый смех девчат и парней, и тот же из клуба, где только кончился киносеанс, вывалил народ, и Никита понимал, что это уже были не хуторяне, а рабочие комплекса. Новое, неведомое, чего раньше в Подгорном не было, надолго поселилось в нем и прочно прижилось: и эти низкорослые, с плоскими крышами здания комплекса, и эти высоченные фонаря, подпиравшие аспидно черное небо, и эта кирпичная, до половины освещенная труба, и этот никогда не смолкающий гул внутри птичьей кухни — там, не зная усталости, днем и ночью трудились моторы, что-то мололи, терли, варили, перемешивали, чтобы можно было посытнее накормить прожорливую многотысячную утиную ораву.

Мимо двора проходили двое, те, что были в кино.

Мужчина в шляпе, в белой рубашке вел женщину под руку — вот как нынче ходят в Подгорном муж и жена. А может, парень и девушка. Шли они не спеша, о чем-то разговаривая. Когда они приблизились к Никите, он присел за плетнем, чтобы его не увидели, притаился к прислушался.

— Ну, не оправдывайся, Коля, не надо, я же тебя насквозь вижу, — говорил веселый женский голос. — Ну чего ты такой? Или от природы?

— Какой же я?

— О тебе можно сказать: волух царя небесного!

— Глупые слова!

— Не сердись, Коля, я же добра тебе желаю.

— Ну что оно означает — волух, да еще и царя небесного? Надо же такое придумать!

— И рост у тебя подходящий, и силенкой бог не обидел, а вот чтоб продвинуться, подняться, как другие, не можешь. Или не желаешь. На собраниях помалкиваешь, нету у тебя активности. Приставили тебя, этакого здоровилу, к транспортеру, кормить уток, и ты простоишь там всю жизнь. А вот другие…

— Что другие? — перебил мужской голос. — Не желаю знать этих других. Транспортер движется исправно, утки завсегда накормлены. А вообще, Рая, я тебе уже говорил: живу своим умом, и твоя дурацкая кличка «волух» меня обижает… Упрекать меня не имеешь права, выходила за меня по любви и по доброму согласию. Да ведь я и раньше…

Голоса удалились и стихли, и что означали слова: «Да ведь я и раньше»… так Никита и не узнал. «Ну и женушка, ну и въедливая бабочка, — подумал он. — Но он молодец, смело отвечал»…

Не успел Никита приподняться, как мимо двора прошла еще одна парочка. Эти взялись за руки и шли торопливо, наверное, спешили.

— Нюся, я прошу тебя, сперва узнай, что думают обо мне твои родители? Как они смотрят на то, что я стану их зятем?

— Юра, чудак! Зачем тебе мои родители?

— Я же человек на комплексе новый, приезжий.

— Ну и что? Для меня ты свой и родной… Вот мы сейчас пойдем к моим старикам и все им скажем.

— Так сразу? Как-то неудобно…

— А чего неудобного? Ежели спят, разбудим.

«У каждого свое, — заключил Никита, все еще прячась за плетнем. — А у меня тоже свое»…

Вскоре улица Подгорного стала безлюдной. В окнах погасли огни, хутор засыпал. И только все так же, как вчера, как позавчера, горели фонари и ни на минуту не утихали машины в кормоцехе. Никита еще немного постоял у ворот, потом подошел к лежавшей корове. Погладил ее теплую шею и, глядя в ее задумчивые, блестевшие от света фонарей глаза, спросил:

— Отдыхаешь? Ну-ну, отдыхай. — Вспомнил свою корову: «Где она теперь, несчастная?»

Так, без всякой цели, поплелся на огород. Дорожку сюда он знал: через огород приходилось уходить на рассвете, когда ночевал у Катюши. Там, за низким плетешком, начинался выгон — ровная, поросшая пыреем поляна, и если пройти по ней, то можно попасть на Ставропольский тракт. Отсюда уже были видны быстро летевшие по земле огни. Когда-то и Никита на своем «зиловце» вот так же, с ветерком, гулял по ночному тракту. Как только он подумал, что теперь уже не сможет проезжать ни по Ставропольскому тракту, ни по какой-либо другой дороге, как только вспомнил те две акации, что караулили поворот на Подгорный и всегда ласково встречали Никиту и кланялись ему, он не удержался, переступил плетешок и зашагал по выгону.

Он запыхался, и не столько оттого, что быстро шел, иногда срываясь на бег, сколько от предчувствия близости не умолкающей и ночью дороги, с этими скользящими по ней огнями, с этим тягучим шумом моторов и колес. Чувствуя в груди острую, сердце сжимающую боль, Никита прилег в неглубоком кювете на жесткую, пропитанную пылью и дымом траву, отдышался и увидел черную, лоснившуюся ленту асфальта, — вот она, рядом, протяни руку и потрогай, еще не остывшую от дневной жары, пахнущую смолой и бензином.

Никита всматривался в катившиеся машины — легковые и грузовые — и не узнавал себя. Что с ним случилось? Или до этого он никогда не видел ни дороги, ни машин? Почему же все то знакомое, привычное, что еще не так давно было для него таким обыденным, будничным, теперь, когда он прятался в кювете, казалось и необычным, и новым, словно бы впервые увиденным. А ведь что тут такого особенного? Дорога как дорога, таких много, и машины как машины, и к тому, что они колесят и ночью, не зная покоя, давно все привыкли, и только один он, Никита Андронов, оказывается, еще не привык? Странно! Так отчего же он смотрел на несущиеся по дороге машины такими восторженными глазам и?

Как-то неожиданно, откуда ни возьмись, пчелой прожужжал «Запорожец» и пропал в темноте. Ну и что? Что за невидаль — «Запорожец» на ночной дорого? А у Никиты ёкнуло сердце и на суровом лице засветилась добрая улыбка. Навстречу «Запорожцу» не катились, а, казалось, летели, не прикасаясь колесами к земле, «Жигули», быстрые и проворные. Ну и что? Пусть себе летят! Ан нет! «Лихо покатил, черт! — радостно подумал Никита. — Спешит, торопится… Только вот один я лежу и никуда не поспешаю… Некуда торопиться»…