Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

«Косовица-то еще не началась! Вот заработают комбайны, и я припожалую к вам не порожняком».

Или видел свою мать, не теперешнюю, пожилую, степенную женщину, а ту, еще молодую, похожую на девушку, и себя, еще мальчуганом. Почему-то припомнилось как раз то, что, как ему казалось, было давным-давно забыто: его драки с соседскими мальчишками. Бывало, маленький Никитка заявлялся домой взъерошенный, в слезах и, уткнувшись мокрым лицом в материнский подол, плакал навзрыд. На его взлохмаченной чуприне лежала ее ласковая рука, и слышался ее голос:

«Ах ты мой первенец! Ах ты мой дурачишка! Только зачем же плакать? Мужчине распускать слезы негоже»…

Кажется, ничего особенного она тогда и не говорила, не утешала, запомнились слова: «Мужчине распускать слезы негоже»… — и теплота ее колен. Ее голос, ее поглаживание чуприны успокаивали, и мальчик переставал плакать. «Так вот чего мне зараз недостает — теплоты материнского подола и ее ласковых рук», — сквозь сон подумал Никита.

Чуткие, ловившие малейший шорох уши Никиты услышали чьи-то незнакомые шаги, и он открыл глаза. В сарайчике было светло, с крыши отвесно падали солнечные столбики, — значит, на дворе уже был полдень. Никита прислушался. Кто-то подошел, открыл замок, и, по тому, как непривычно звякнула щеколда, Никита понял, что дверь открывала не Гордеевна. Тогда кто же? Неужели участковый? И вот дверь отворилась, и в ярко освещенном просвете Никита увидел Катюшу. Она хотела улыбнуться так же ласково, как при встрече, бывало, улыбалась ему раньше, и не смогла. А он быстро вскочил, оправил смятые штанины и, еще не веря, что перед ним стояла Катюша, испуганно попятился в угол.

— Не бойся меня, Никита.

— А я и не боюсь… Но чего ты пришла?

— По делу… Надо поговорить.

— О чем? Начнешь ругать?

Никита несмело приблизился, дневной свет падал на его измученное, заросшее грязной щетиной лицо.

— Как ты изменился…

— Жалеешь? Или удивляешься?

— И жалко, и обидно. Ты вот прячешься в сарайчике и не знаешь, что дом твой не сгорел.

— Не сгорел? Да неужели? — искренне удивился Никита. — А тебе откуда известно?

— Вчера рабочий кормокухни Авдеич вернулся из Холмогорской. Ездил к сыну, а сын его живет на Беструдодневке. Авдеич сам видел твой дом. Стоит целехонький.

— А как же канистра?

— Какая? Ты о чем?

— Я же сам ее опрокинул и слышал, как булькал бензин. И сам серник зажег… Пламя видал…

— Пожарники спасли дом… Что так смотришь? Не веришь?

— Была же канистра, была, черт! — как стон, вырвалось у Никиты, и он, чувствуя слабость в ногах и боясь свалиться, дрожащей рукой ухватился за дверной косяк. — И серник загорелся… Это же было!

— Да ты что, или не рад? Тебя аж качает…

— Погоди, что-то плохо соображаю. — Никита прислонился спиной к стенке, и лицо его, как росинками, покрывалось мелкими каплями. — За все эти дни я тут столько передумал… И еще надо думать…

— О чем думать? Дом-то цел!

— Как тут душно. — Никита полой рубашки вытер лицо. — Катюша, ежели еще помнишь про все то, что промеж нас было, выручи напоследок. Прошу тебя… сходи в станицу и сама, слышишь, сама обо всем разузнай. Ежели вправду дом цел, так ты зайди и погляди, кто в нем живет, и про детишек моих разузнай, где они… Сходи, Катюша, в станицу, тебе одной поверю…

Никак не ждал Никита, что Катя так охотно согласится исполнить его просьбу. Теперь она уже улыбалась ему, как когда-то, ласково и сказала, что после ночного дежурства у нее будет два свободных дня и что она завтра же поедет в Холмогорскую и обо всем разузнает.

Время тянулось мучительно медленно, и нужно было, поджидая возвращения Кати из Холмогорской, как-то скоротать ночь и день. Ночью Никита, как обычно, ходил по двору и старался не думать о Кате. Вспомнил, что уже наступил июнь, оттого-то и ночью не спадала жара, что хлеба, наверное, уже созрели. Днем же в сарайчике одолевала духота, тюфяк сделался горячим, будто его подогревали снизу. Никита не лежал на нем, а часами простаивал возле дверей и смотрел в щель на пустой двор.

Кати все не было. Только в сумерках, как всегда в это время, звякнула щеколда. Никита подумал, что пришла Гордеевна, чтобы выпустить его. А она приоткрыла дверь и сказала:

— Катя возвернулась. Тебя велела позвать. Ну, пойдем, чего уставился?

Нетвердой поступью, чуть покачиваясь, Никита вышел из сарайчика и следом за Гордеевной направился в хату. Рассказ Кати слушал стоя, слегка наклонив чубатую, давно не чесанную голову. Не перебивал, не задавал вопросы, и нельзя было понять, радовало его или огорчало то, о чем, побывав в станице, разузнала Катя. Он поднял голову как-то рывком и посмотрел на Катю своими угрюмыми глазами только тогда, когда она сказала, что в его доме живут две семьи — Иван с Валентиной и какой-то недавно женившийся тракторист.

— Клава тоже дома?

— Иван сказал, что она лежит в больнице.

— А с кем же остались Виктор и Петро?

— Они живут у твоих родителей.

Мать и дочь думали, что Никита обрадуется и станет расспрашивать о своем хозяйстве, о том, где его кабаны, что с коровой, уцелели ли кролики, и начнет собираться домой. Он молчал, морщил лоб и вдруг спросил:

— Какое нынче число?

— Двадцать восьмое, — ответила Гордеевна. — Позабыл и числа?

— Хлеб еще не косят? — не слушая Гордеевну, спросил он.

— Машины уже в поле, — ответила Катя. — Видела, когда ехала в станицу.

— В прошлом году, хорошо помню, первый ячмень я доставил на ток двадцать пятого… А сегодня уже двадцать восьмое.

— Эх, горемышный, и что для тебя зараз, косят или не косят? — сочувственно спросила Гордеевна. — Подумал бы, как домой перебираться. Нельзя же заявляться таким обросшим зверюгой… Да и одежонка у тебя… А ты: «Хлеб еще не косят?» Косарей в «Холмах» предостаточно, не печалься, без твоих забот обойдутся.

Вид у Никиты был спокойный, как у человека, который наконец-то все узнал и в душе со всем примирился и которому оставаться в хате нечего, и он сказал:

— Пойду…

— Опять в конуру? — спросила Гордеевна. — А домой уходить собираешься?

— Что-то голова моя плохо соображает… Надо подумать.

— Катя все видала и сообщила тебе истинную правду. Чего еще думать-то?

Никита не ответил. Жалким взглядом посмотрел на Катю, ногой сердито открыл дверь, и вскоре его согнутая фигура качнулась за окном. Удивленно пожимая плечами, Катя сказала:

— Не обрадовался… Будто и не Никита.

— Несчастный, все у него внутри перегорело и переболело. — Гордеевна посмотрела в окно, желая убедиться, куда пошел Никита. — Ну вот, опять поплелся в свою конуру. Собирается о чем-то подумать.

— Чего еще думать? — спросила Катя. — Шел бы в свой дом, нечего ему тут прятаться.