Сергей Снегов - Иди до конца

— Чудес у нас нет, — объявила она. — Но вам наши опыты, возможно, покажутся чудесами.

— Не разберусь, думаете?

— Во всяком случае, будете поражены.

— Сероглазенькая, — попросил Черданцев, — не валите на меня все сразу. После вчерашней беседы с Борис Семенычем я плохо спал. Разматывайте ваши открытия постепенно.

Он следил за ее работой, не спрашивая пояснений. Все было ясно, продолжался уже известный ему вчерашний опыт. Однако то, что вчера казалось неправдоподобным, чуть ли не ошибкой измерения, сегодня обретало железную закономерность. Терентьев набрел на важные отклонения от общеизвестных правил. Черданцев видел это все отчетливей. Между этими закономерностями и путаницей, возникшей в работе Черданцева, было что-то общее: и те и другая, похоже, шли от одного корня. Но он не понимал, где именно гнездится и каков он, этот загадочный корень. Логического перехода от непонятных неполадок Черданцева к еще более непонятным закономерностям Терентьева не существовало.

В комнату вошел Щетинин. Он недовольно посмотрел на Черданцева и присел к столу. У Черданцева портилось настроение, когда он встречался со Щетининым. Он наблюдал за работой Ларисы и прислушивался к разговору у стола.

Вражда Черданцева и Щетинина была такой открытой и прочной, что о ней знали все в институте. Она началась после того, как Черданцева отчислили из группы Щетинина. Тематика этой группы ему не подходит, он собирается разрабатывать свою собственную тему, ту самую, что легла в основу его институтского диплома, — так он сказал Жигалову. Вначале никто — ни Щетинин, ни Жигалов — не приняли всерьез заявлений нового аспиранта. Научно-исследовательский институт работает по утвержденному плану. Научное производство превратилось бы в отсебятину, если бы каждому сотруднику предоставили право заниматься тем, что ему особенно по душе. Жигалов строго отчитал Черданцева — придется уж вам приспособить личные влечения к нашим общим задачам. Для любого другого подобная проборка оказалась бы достаточной.

Новый аспирант, однако, оказался настойчивым до неприличия. Он написал записку в научно-технический комитет, заручился содействием Шутака.

Щетинин прямо спросил Черданцева:

— Для чего поднимаете этот хай? Неужели в самом деле считаете, что ваша тема важнее всего, чем мы занимаемся?

Черданцев ответил с невежливой запальчивостью:

— Именно! Ваши темы тоже нужны производству, но моя — нужнее! Я буду это везде доказывать, как бы вы меня ни забивали своими учеными степенями и высокими должностями.

Щетинину всего год назад присвоили степень доктора, он еще не привык к ней. Он разозлился на дерзкое замечание Черданцева. В институте, занимавшемся разнообразными проблемами неорганической и физической химии, тематика Щетинина была самой близкой к производству. Ни у одного из докторов и старших научных сотрудников института не было столько заказов и благодарностей от заводов, как у Щетинина. Об этом знали все, об этом не мог не знать Черданцев. Щетинин вспылил:

— Хорошо, разрабатывайте свою тему где хотите, только не в моей группе!

В кабинете Жигалова Щетинин отказался еще решительней от упорного аспиранта. Шутак с удивлением сказал Щетинину:

— Не понимаю, почему вы так восстаете против темы Черданцева? Она не менее важна, чем и другие наши темы.

Щетинин возразил:

— Правильно — не менее важна! Но и не более. В этом суть: не более! А Черданцев представляет ее чуть ли не единственно важной. И знаете зачем? Чтоб на знакомом материале полегче пробить путь к диссертации.

— Возможно, возможно! — согласился Шутак. — Одно, конечно, дело — завершить, что начато дипломной работой, другое — влезать в новую область. Но тема нужная, вот почему я ее поддерживаю.

Видя, что Щетинина не переубедить, Шутак пообещал руководство исследованиями Черданцева взять на себя. Щетинин насмешливо пожал плечами. Он знал, что бесконечно занятый Шутак много времени не найдет. Скоро это узнал и Черданцев. Вести научное исследование оказалось совсем иным делом, чем писать студенческую дипломную работу. Щетинин объяснял неудачи Черданцева отсутствием у него способностей ученого. Терентьев не считал аспиранта талантливым малым, но видел, что все много сложнее, чем представлялось пристрастному Щетинину.

Щетинин нахмурился, заметив, что Черданцев расположился у стенда по-свойски.

— Между прочим, ты не забыл, что я тебе недавно втолковывал? — напомнил он Терентьеву. — Ну, о том, что людей надо видеть на три метра в глубину…

Терентьев с укором посмотрел на него.

— Нет, не забыл. У тебя ко мне дело?

— Даже два. Вот статья, присланная в журнал, дай рецензию. И напиши обзорную статью в наш юбилейный номер. Жигалов просит.

— Рецензию дам, статью не напишу.

— Придется с ним объясняться.

— Как-нибудь объяснюсь.

Черданцев понял, что фраза о понимании людей нацелена в него. Он склонился над термостатом, притворяясь, что рассматривает пробы, и нечаянно толкнул Ларису. Она выплеснула кислоту из пипетки, которую несла. Лариса рассердилась:

— Вы, однако, не очень ловки! Могли бы, на худой конец, извиниться.

Он схватил ее за локоть:

— Хорошенькая, не сердитесь. — Она освободила локоть. — Я загляделся на вас. Мне бы такую ловкую помощницу.

Она холодно посоветовала:

— Попробуйте сами попрактиковаться и обойдетесь без помощников.

Щетинин сказал Терентьеву, не сводя неприязненного взгляда с покрасневшего Черданцева:

— Юбилей нашего журнала, четверть века существования — пойми же!

— Понимаю. Нет времени на статьи.

— Тогда выйдем на минутку в коридор.

В коридоре Щетинин заговорил, волнуясь:

— Слушай, раз уже ты сам не способен, я обязан, все мы обязаны огородить тебя от нахалов. Если тебя мало трогают его масленые глазки и все эти «хорошенькие», «сероглазенькие», пусть, потом пожалеешь, это, в конце концов, твое личное дело. Но вот уж эти бесцеремонные влезания в чужую работу, ты меня прости, это всех нас касается, это уже дело общественное…

Терентьев твердо сказал:

— Разреши мне делать то, что я считаю правильным!

Щетинин ушел обиженный. Терентьев снова сел за стол, но не мог работать. Все в нем кипело. Ревнивая заботливость Щетинина становилась непереносимой.

— Что вас рассердило? — шепнула Лариса, отойдя от стенда. — Вы поругались со Щетининым?

— Михаил Денисович иногда теряет меру, — ответил Терентьев. — Как-нибудь расскажу.

На столе зазвонил телефон. Жигалов просил Терентьева к себе.

Когда Жигалов появился в институте, его приходу обрадовались все сотрудники, от академика до швейцара. Он был известный человек: участвовал в каком-то дальнем перелете, вел наблюдения в заброшенном уголке земли, напечатал воспоминания о своих скитаниях. В институте работало немало исследователей, многие считались крупными деятелями в своей отрасли, но такой экзотической фигуры, как Жигалов, еще не было — его приняли с уважением и охотой. С такой же охотой и уважением ему помогли на первых порах: дали хорошего руководителя, подобрали для диссертации тему поэффектней, при удобном случае набавляли зарплату, повышали в должности… А затем он двинулся сам, мощно раздвигая мешающих, и обнаружилось, что он не тот, за кого его принимали. Произошла ошибка, впрочем довольно естественная: все, не обсуждая, согласились, что раз он человек известный, то, значит, и вообще хороший — такое хорошее качество, как известность, не могло появиться без других, таких же хороших, еще лучших человеческих качеств. А Жигалов был по натуре человек бесцеремонный и недоброжелательный. Он добивался успехов энергией и неразборчивостью в средствах. Насколько раньше им гордились, настолько потом его не терпели. «Жаба», — говорили о нем в институте.