Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли

— Давайте покурим, — сказала она. — Вы захватили мои папиросы? Вашей махорки я курить не стану.

Я вынул ее папиросы.

— Да это вовсе не моя махорка, это махорка какого-то охотника, который живет в сорок седьмой комнате.

— А! Довгалевский, Петр Михайлович! Он такой комик! Все носится со своими ружьями и патронташами, но я ни разу не видала у него в руках убитого зайца.

Мы засмеялись, и Ольга чиркнула спичкой, прикрывая огонек рукавицей. В воздухе было относительно тихо, — взрывы прекратились и рев зениток стал реже. Очевидно, первая волна самолетов прошла, и до второй оставалось теперь несколько свободных минут. Ольга стояла между мною и люком, и я видел ее силуэт на фоне неба; она часто и глубоко дышала после беготни по крыше и лазанья по чердаку. Она была девушкой не робкого десятка, да, видно, и привыкла уже к бомбежкам и противовоздушной стрельбе.

— Смотрите, — сказала Ольга, — он все-таки что-то поджег.

Я выглянул из люка и увидел, что в трех кварталах от нас встает красное зарево.

— Не сбегать ли нам туда на помощь?

Нет, если там есть люди, они должны сами управиться. Наш пост здесь, и мы не имеем права его оставлять. Сейчас будет другая волна.

Мы курили, — очень приятно было курить в этом уголке у брандмауера, — и поглядывали на пожар в трех кварталах от нас. Он разгорался, и порою уже вырывались языки пламени. Дальше, за громадами крыш и каменных домов, вставало другое, еще более яркое зарево. Небосвод обшаривали длинные щупальца прожекторов.

— Вы молодец, — сказал я, чтобы прервать молчание.

Мы снова выбрались на крышу и стали под козырек брандмауера. Была чудная осенняя ночь, сырая, но не холодная; мириады ярких звезд усеяли свод неба, луна уже поднималась над горизонтом, и по блестящим, омытым росою крышам города, искрясь, как иней, струился зеленоватый лунный свет.

Но феерический и таинственный лунный покой царил лишь над северной и восточной частью города. К югу и к западу от нашего дома город лежал, окутанный зловещей необычайностью. В трех кварталах от нас догорал пожар, густой дым клубами поднимался вверх, и на фоне проблесков огня контуры мирных городских зданий громоздились, как таинственные зубцы стен жутких средневековых крепостей. Оттуда, с пожарища, долетали порой возгласы, похожие на команду, слышно было, как рокочут моторы тяжелых автомашин. А дальше, над ломаной линией горизонта, высоко вставало огромное зарево, на наших глазах оно двигалось с запада на юг и охватило уже добрую треть небосклона; оно полыхало все ярче и ослепительней, и небо словно багровело и надувалось, вот-вот готовое лопнуть от натуги. И где-то далеко-далеко едва слышным, тоненьким и жалким, но отчаянным голоском кричал, захлебываясь, маневровый паровоз. Враг, очевидно, поджег там товарные склады.

В воздухе стало тихо, примолкли и зенитки, — второй волны самолетов так и не было.

— Какая хорошая ночь, — печально вздохнула Ольга, — и какая страшная начинается жизнь…

Жизнь начиналась страшная. Беда внезапно обрушилась на нас. И не было оснований надеяться, что она скоро кончится. Беда постигла нас нежданно-негаданно, и хотя было известно, что она может прийти, все же так не хотелось верить в эту возможность. Так всегда начинается лихолетье.

— Вы спрашивали, — нарушила молчание Ольга, — собираюсь ли я эвакуироваться?

— И вы ответили, что останетесь здесь, потому что вам некуда ехать и некому подумать о вас и принять за вас решение.

Ольга сказала тихо, но вызывающе:

— И вы думаете, что я хочу остаться? Что я жду немцев?

— Нет, — искренне удивился я. — Я этого не думал.

— Правда?

— Ну конечно, — сказал я. — Вы человек одинокий. Вам некуда ехать. А главное, некому подумать о вас. Некому взять вас за руку и увести отсюда.

Ольга помолчала, потом тихо произнесла:

— Спасибо…

Я почувствовал, что она покраснела.

— Если бы вы знали, как я вам благодарна! Вы так легко меня поняли.

Она коснулась моего локтя и слегка пожала его. Затем она с облегчением вздохнула.

— Война, — сказала Ольга в неподдельном изумлении, — а ночь так хороша.

Из-за города донесся протяжный, спокойный заводской гудок. Его тотчас подхватили другие.

— Отбой, — сказала Ольга. — Пойдемте.

Мы спустились на чердак, а оттуда на второй этаж. Когда мы ощупью добрались до середины коридора, все лампочки вспыхнули: электрическую станцию не разбомбили, и мы сможем вскипятить себе чаю в электрическом чайнике Ольги. Ярко освещенный коридор показался уютным и обжитым. Мы вошли к Ольге, и она, не раздеваясь, прежде всего допила свое вино.

— Пить хочется, да и согреться надо, — сказала она в свое оправдание.

Потом она включила чайник.

Мы сели за стол и быстро закончили ужин. Мы доели все, что было, кроме двух помидоров, двух яиц и кусочка масла, которые решено было оставить на завтрак. Ольга налила в стаканы крепкого горячего чаю. Потом она быстро убрала со стола и остановилась посреди комнаты.

— А теперь спать. Так спать хочется! — Она, не стесняясь, с улыбкой потянулась. Косточки хрустнули у нее на шее. Она сняла с головы платок, и волосы опять свободно рассыпались у нее по плечам. Лицо у нее было усталое и печальное.

Я поднялся.

— Спокойной ночи, — сказал я, — я пойду в комнату охотника.

Ольга помолчала с минуту.

— Оставайтесь здесь, — сказала она.

— Ну что вы! Я вам помешаю.

— Нет! — сказала Ольга и сняла с вешалки синий с золотом халатик. — Вы мне не помешаете.

Я сел. Мне не хотелось уходить. Полсотни комнат готовы были принять меня, дать мне постель на ночь и даже приют на долгое время. И в любой из них я мог бы чувствовать себя полновластным, независимым хозяином, в любой из них я был бы совершенно один. Но сейчас меня пугала перспектива одиночества. Мне необходимо было ощущение близости человека.

— Вы ляжете на диване, — сказала Ольга. — Простите, но я так привыкла к своей постели.

— Разумеется. Иначе я и не соглашусь. И, пожалуйста, не беспокойтесь обо мне.

Ольга вынула свежее белье и приготовила мне постель на диване. Потом она зашла за дверцу открытого шкафа, сняла блузу и юбку и накинула халат. Ей очень шел этот халатик — синий с золотыми жар-птицами.

— Сперва я пойду в ванную, а потом уж вы?

Она долго полоскалась за тоненькой переборкой, которая отделяла ванную от комнаты, и я слышал, как она с наслаждением фыркала. Я сидел в это время в кресле и курил.

Только теперь в моем уме роями поднялись мысли, неспокойные, тревожные, докучные. Эта женщина останется здесь, а я завтра утром уеду на восток. Мне было понятно ее настроение, ее тягостное, подавленное состояние, она одинока, некому помочь ей, а порою так необходимо, чтобы кто-то другой принял за тебя решение, и все же я не мог представить себе, как она будет жить здесь и как она вообще может остаться при фашистах. Передо мной никогда не возникала такая дилемма — уходить или не уходить? У меня ни разу даже мысль такая не мелькнула, чтобы остаться здесь. Это было невероятно, неправдоподобно, просто смешно. Я ненавидел гитлеровцев. Ненависть моя была пока абстрактна — ни одного фашистского захватчика я еще не видел на нашей земле. И все же это была реальная, живая ненависть. Я ненавидел социальные идеалы, которые они исповедовали, — фашизм. Я ненавидел бесчеловечный «новый порядок», который они хотели принести на нашу землю. Я ненавидел иностранную интервенцию, какой бы она ни была. Военные неудачи обрушились на нас, — это было ужасно, — но мои соотечественники уходили, и я должен быть вместе со всеми.