Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли

— Можете тоже плакать, — прошептала Ольга, — я вам ничего не скажу.

Зенитные пулеметы подняли страшную трескотню, из-за шума стало трудно говорить. Поблизости захлопала мелкокалиберная зенитка.

— А не подняться ли нам все-таки на крышу?

— Ладно, — согласилась Ольга. Потом она улыбнулась. — И все-таки это не в нашем секторе.

Снова раздался громовой взрыв.

— Бомба! И очень большая.

— Ну что вы! Это — подрывники. Четыре — тридцать шесть — шестьдесят девять.

Свет прожектора ударил прямо в окно, и на мгновение комната озарилась ослепительно белым сиянием. Но луч скользнул мимо, на секунду воцарилась непроницаемая тьма, а затем комната снова вырисовалась и багровом полумраке.

— Как страшно, — прошептала Ольга, — как страшно, что война, и как страшно быть одному на свете.

Стрельба прекратилась. Внезапная тишина ударила сильнее громового взрыва. Это была зловещая тишина, и я ждал, что сейчас поднимется еще бόльшая стрельба. Но было по-прежнему тихо, совсем тихо.

— Вот и тихо стало, — сказала Ольга, — теперь вы можете уснуть. Спите, вы очень устали.

— Спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

Мы умолкли. Тишина была в комнате. Тишина была на улице за окном. Тишина была во всем городе. Пожар разгорался, и в комнате все сильней трепетали багровые отблески… Удастся ли мне завтра попасть на машину? Куда мне направиться? Я не знал, в какой город выехали мои родственники. Не разбомбили ли в дороге их эшелон? Вся страна, миллионы людей поднялись с места и поехали в эшелонах, на машинах и на лошадях, пошли пешком, повезли на тачках что попало из своего имущества. Плачут дети, теряют голову матери, суетятся отцы. А враг приближается. В зареве пожаров и громе разрушения. Жизнь — это бои, кровь, смерть.

— Вы еще не спите? — спросил я Ольгу.

— Нет.

— Я три недели рыл окопы, — сказал я, чувствуя, что мной опять овладевает волнение, — и все три недели — противотанковые рвы. Я снят с учета по состоянию здоровья. Но я не мог сидеть сложа руки…

— Я вас понимаю, — сказала Ольга.

— Раньше я не брал лопаты в руки, а теперь выполнял норму на двести процентов…

— Я вас понимаю, — с тоскою повторила Ольга.

— Вы меня понимаете? После войны, после нашей победы, в мирное время, я согласился бы десять лет рыть окопы и рвы, только бы сейчас они не прошли через наш противотанковый ров.

— Я вас понимаю…

— И вот они… прошли. Через наш ров…

— Но пасаран! — прошептала Ольга. — Как хорошо… «Но пасаран» значит «они не пройдут». По-испански.

— Знаю. Но вы верите мне?

— Верю.

Я умолк, стараясь совладать с собою.

Однако через минуту она сердито сказала:

— Это свинство. Ну, скажите же мне, чтобы я взяла себя в руки! Ну, накричите на меня! Ну, велите же мне не оставаться здесь, велите мне уехать!

— Простите, — сказал я, — вы правы. Но мне теперь неудобно говорить вам об этом, раз уж вы сами мне подсказали.

— Ничего, говорите.

Тогда я сказал решительно и твердо, словно между нами не было разговора об этом:

— Ольга! Ни в коем случае нельзя здесь оставаться. Поймите, что идет враг. Это не только угроза вашему благополучию и вашей жизни. Остаться здесь — это не просто малодушие. Это… похоже на измену!

— Да? — тревожно переспросила Ольга. — Вы думаете, что это даже измена?

— Надо быть со всеми, раз все борются с врагом! Да и сами подумайте, — продолжал я, — ну, вот вы останетесь просто по малодушию. Так ведь по малодушию вы можете быть спровоцированы и на измену.

— Черта с два! — сердито сказала Ольга.

Мы умолкли.

— Ведь стенографистки и в дальнейшем будут нужны? — спросила, помолчав, Ольга. — Правда ведь? Где-нибудь там, ну, не знаю где, в тылу?

— Конечно.

— Я ведь могу пойти и санитаркой в госпиталь? Или окончить курсы сестер?

— Это еще лучше.

— Боже! — сказала Ольга. — Ну, что бы я стала делать, если бы не вы! Да я бы тут умерла одна!

— Мы уедем на рассвете, — сказал я, — медлить нельзя. Немцы совсем близко, могут ворваться танки, а на последние машины нас никто не возьмет.

— Хорошо, — покорно согласилась Ольга. — А если пойти пешком?

— Это в крайнем случае.

— Хорошо.

Я сбросил одеяло и стал на пол.

— В чем дело? — спросила Ольга.

— Спички, — сказал я. — Я куда-то положил их и теперь не могу найти. Хочется покурить.

— Зажгите на минутку свет, — посоветовала Ольга.

— Тогда надо замаскировать окно.

Я подошел к окну, неплотно притворил его и опустил штору. Затем я направился к двери, где был выключатель.

— Только отвернитесь, пожалуйста, ведь у меня нет халата. Он за углом, в доме номер девятнадцать, который разбомбили немцы.

Я слышал, как Ольга отвернулась, и щелкнул выключателем. Лампа не зажглась. Я щелкнул еще раз. Напрасно.

— В чем дело? — спросила Ольга. — Нет света?

— Нет.

Мы помолчали.

— Боже, — прошептала Ольга. — Это взорвали электростанцию. Теперь — конец.

Я стоял около выключателя, и ноги у меня стыли на холодном полу.

Электростанция взорвана. До сих пор еще теплилась надежда. Теперь сомнений не было: город окружен, железные дороги перерезаны, защищать его — дело напрасное. Возможно, перерезаны и шоссейные дороги. Возможно, из города уже нет выхода. Очевидно, полное окружение.

— Что же теперь будет? — прошептала Ольга.

Я не знал, что теперь будет, и не ответил ей.

— Что же теперь с нами будет? — снова прошептала Ольга. — Почему вы молчите? Подите сюда!

— Сейчас, — прошептал я, а сам все стоял у выключателя. На всякий случай я щелкнул еще раз. Напрасная надежда.

— Размаскируйте окно, — прошептала Ольга, — я вас не вижу!

Я послушно подошел к окну и поднял штору. Затем я растворил окно. Холодный предутренний воздух ознобом пробежал по телу. Зарево стояло по-прежнему в полнеба. Красные отблески трепетали на подоконнике, на моей сорочке, на моих руках. Я высунулся в окно и посмотрел на улицу. Улица из конца в конец была пуста. В обоих концах ее эта пустота терялась в черных тенях с розовыми проблесками между домами. Над домами, за которыми пылал пожар, поднимались, как протуберанцы, ярко-красные и оранжевые языки пламени. Эти дома были совершенно черные, как тень от земли на луне во время затмения.

— Ничего не видно, — прошептал я.

Мы говорили шепотом, точно опасались кого-то разбудить или боялись, что нас услышат.

— Идите лягте! — прошептала Ольга. — Боже мой! Мы одни! Мы совсем одни!

Я вернулся на диван и, прежде чем лечь, допил все вино из своего бокала.

— Ведь мы победим, правда? — прошептала Ольга.

— Победим, — прошептал я.

Ольга с облегчением вздохнула.

— И я так думаю, — прошептала она, — странно, вот разрушили электростанцию, а я уверена теперь, что мы победим. Почему это так?